Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Эта книга под названием "Клетчатое солнце" должна была выйти в Лениздате в 1965 году. По не зависящим от автора и издательства причинам тогда книга так и не увидела свет — время было не то…

С тех пор многое изменилось в мире и в нашей жизни, в понимании нами прошлого, и автор посчитал невозможным издавать книгу в ее прежнем, первоначальном виде, поэтому переписал, дополнил, что-то исправил, что-то изменил. Однако по существу и в главном это все та же книга.

Ибо книгу все-таки можно написать только раз.

Часть первая

Я СИДЕЛ на гранитном парапете, чувствуя спиной прохладу воды, и курил. Сидел как раз напротив огромной, в три этажа, арки и почему-то думал о том, что арка могла бы быть и поменьше, пониже то есть. Тогда в третьем этаже можно было бы построить лишнюю квартиру. Нет, не лишнюю, конечно, просто еще одну квартиру.

Створки затейливых сварных ворот были распахнуты настежь, чего раньше, когда мы жили в этом доме, никогда не бывало. По створкам карабкался наверх мальчишка лет семи. Я наблюдал за ним и вспоминал, как мы лазали на ворота. Только в наше время они всегда были закрыты. Их открывали, чтобы пропустить машины— во двор или со двора. Два постовых круглосуточно дежурили в стеклянной будке у ворот. Иногда нам, мальчишкам, удавалось выскользнуть за ворота, мы рассыпались по набережной и дразнили постовых: «Мильтошка-картошка, мильтон-картон!..» — а они гонялись за нами, отлавливали и возвращали во двор, но никогда не ругались, не хватали грубо, а уговаривали — именно уговаривали, просили — нас вернуться…

Мне было стыдно вспоминать об этом, и я подумал, что как же постовые должны были ненавидеть нас, мальчишек, на которых не распространялась их большая милицейская власть, а в особенности ненавидеть наших отцов, власть которых, наоборот, распространялась в том числе и на милицию. Может, думал я, обыкновенные люди, живущие в обыкновенных коммунальных квартирах, а то и вовсе в подвалах, потому и поверили легко в массовую измену Родине и народу, что «враги», или большинство из них, отделили себя от собственно народа охраняемыми милицией воротами… Разумеется, это не главное, но тоже сыграло свою роль. Наверняка сыграло, ибо не было ни равенства, ни братства, а богатый испокон веку был врагом бедного. Уж так повелось в России. Вряд ли рядовые милиционеры, дворники, лифтеры, обслуживавшие этот дом, сочувствовали тем, кого увозили по ночам в «воронках», а не в привычных «эмках» и «зисах»…

Я отправил очередной окурок в мутную воду, спрыгнул с парапета и перешел улицу. Под аркой сифонило. Мальчишка оседлал створку ворот и смотрел на меня свысока счастливыми и гордыми глазами. Видимо, он одержал сегодня первую большую победу — оседлал не просто ворота, а собственный страх. Это трудно, очень трудно. Мне в жизни частенько приходилось бороться со страхом, и далеко, далеко не всегда я оказывался победителем, так что я знал цену победе.

— Свалишься! — крикнул я, задирая голову.

— А вот и фигушки, — с достоинством отозвался мальчишка и, оттолкнувшись ногой от стены, медленно поплыл верхом на створке.

А во дворе вроде бы ничего и не изменилось. Но вместе с тем и не хватало чего-то. Я внимательно огляделся и понял, что не работает фонтан. Круглый бассейн, прежде заполненный водой, зарос жухлой городской травой. Мне захотелось присесть на ограждение бассейна, чтобы перевести дух перед последним, как я полагал, броском, однако я прошел мимо, не решился сидеть посреди двора, в самом центре его, на виду у сотен любопытных глаз, которые наблюдали бы за мной из окон многоквартирного дома.

Номера своей квартиры я не помнил, но помнил, что фонтан нужно обойти слева. Последняя (или тут правильнее — крайняя?) парадная, пятый этаж, дверь опять же слева от лифта.

Вообще-то я не собирался сюда приходить. В полученном несколько дней назад официальном письме было написано, что я должен обратиться в отдел учета и распределения жилплощади, имея при себе справку о реабилитации отца (справка была) и документы, подтверждающие, что мы, то есть вся наша семья, проживали по такому-то адресу, когда был арестован отец. Семьи, той семьи, в сущности, уже не было: я жил в Риге, старший брат — в Череповце, младший неизвестно где бродил по свету, а сестра воспитывалась в детском доме. Мать к тому времени умерла.

Где взять документы, подтверждающие, что мы жили в этом доме, я не имел понятия. К счастью, женщина-инспектор, у которой я побывал в отделе учета и распределения, посоветовала обратиться в жилконтору и даже узнала, какая именно жилконтора мне нужна, где она находится и что там сегодня вечерний прием. Целый день у меня был свободный.

— Знаете, — сказала женщина-инспектор, — домовые книги за те года, возможно, и не сохранились. Поищите в доме двух свидетелей, которые жили там и тогда. Если они подтвердят, что и вы жили, я приму у вас документы.

Я поблагодарил эту милую женщину, хотел даже подарить одну из трех коробок конфет, которыми снабдила меня жена, отправляя в Ленинград, но почему-то постеснялся. Как-то слишком внимательно, с явным интересом она разглядывала наколки на моих запястьях. Бог знает, что думала она при этом.

Так вот я оказался в своем дворе.

Возле парадной я едва не столкнулся со старушкой, выскользнувшей мне навстречу. Я шарахнулся в сторону, извинился, а старушка, взглянув на меня, остановилась.

— Ничего, ничего, молодой человек, — пробормотала она, — Господи, да ведь я забыла дома кошелек! Вот что делает склероз. Если бы не вы, так бы и пошла в магазин без кошелька. Вам сюда?.. — Она кивнула, показывая на парадную.

— Да, — сказал я.

Я первым вошел в кабину лифта. Старушка ни за что не захотела воспользоваться моей галантностью, и я тогда подумал еще, что она боится повернуться ко мне спиной.

— Мне четвертый, пожалуйста, — сказала она.

Лифт был старый, хотя и богато отделанный «под

дуб», полз медленно, скрипел, покачивался, и я все время чувствовал на себе пристальный взгляд старуш-ки. Вид у нее был уютный, ласковый, почти игрушечный, а выходя на четвертом этаже, она оглянулась и как мне показалось, кивнула. '

Над кнопкой звонка была привинчена никелированная табличка с указанием, кому и сколько раз звонить. Фамилий было три. Значит, понял я, квартира теперь коммунальная. И нажал кнопку один раз. Подождал, прислушиваясь, и нажал два раза. Дверь открылась почти мгновенно. Передо мной стояла женщина лет сорока. Похоже, она сама только что пришла домой или собиралась уходить — одета была по-уличному, в пальто и шляпке.

— Вам кого? — спросила она нетерпеливо.

— Простите за беспокойство, — суетливо заговорил я, — у меня несколько необычный вопрос… Вы, случайно, не знаете кого-нибудь, кто жил в этом доме до войны, году в тридцать седьмом?..

— А в чем дело-то? — настороженно поинтересовалась женщина.

— Как бы вам объяснить… Дело в том, что мы жили в этой квартире…

— То есть каким это образом вы жили в этой квартире?! — вспыхнула женщина, — Вы не могли здесь жить, не придумывайте ерунды! Я вот сейчас вызову милицию! Ходят тут, проверяют, кто есть дома…

— Но мы действительно жили здесь до тридцать седьмого года. Я могу рассказать, какая в квартире планировка…

— А на кой мне нужны ваши планировки?! Идите отсюда по-хорошему! — Она собралась закрыть дверь.

И в это время за моей спиной раздался голос:

— День добрый, Мария Ивановна.

— Здравствуйте, — недовольно буркнула женщина.

Я оглянулся. На лестнице, на предпоследней ступеньке, держась за перила, стояла знакомая уже старушка. Она улыбалась.