Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

— Я ведь сразу узнала вас, — сказала она. — Вы сын Василия Петровича, верно?

— Да. — Я кивнул.

— Вы и похожи на него как две капли воды. А вот как вас зовут… Вас было трое братьев?..

Женщина, открывшая мне дверь, с недобрым вниманием прислушивалась к нашему разговору.

— Евгений, — сказал я.

— Средний, верно? — обрадованно воскликнула старушка. — А я Елизавета Григорьевна, живу в десятой квартире. Ну, вы-то не можете меня помнить. А вы, Мария Ивановна, напрасно так. Ведь сами-то только после войны сюда приехали.

— А что, я каждому, кто придет, должна верить?

— Все равно стыдно, — сказала Елизавета Григорьевна и позвонила в квартиру напротив.

Вышел мужчина в пижаме, но при галстуке.

— Вы подумайте, Семен Давыдович, приехал сын Василия Петровича и Евгении Самсоновны! — сообщила ему Елизавета Григорьевна, как будто для него это должно было бы стать важным событием. — Вот он, пожалуйста! Евгений Васильевич Кутузов.

— И в самом деле, — оглядев меня, признал Семен Давыдович.

Женщина, которая была Марией Ивановной, усмехнулась и, закрывая дверь, выкрикнула:

— Ничего не выйдет у вас! Или пусть нам отдельные квартиры дают.

— Эх, люди, люди, — вздохнул Семен Давыдович. — Неужели мы так никогда и не научимся уважать друг друга? А вы насчет квартиры хлопочете? — обратился он ко мне, — Родители живы?

— Нет, — сказал я. — Отец, кажется, погиб, а мать умерла в сорок девятом. Мне нужно найти двух свидетелей, что мы здесь жили с отцом, когда его арестовали. На тот случай, если не сохранились домовые книги.

— Вот мы с Семеном Давыдовичем и есть самые настоящие, живые свидетели! — сказала Елизавета Григорьевна.

— Не знаю, не знаю, — с сомнением в голосе пробормотал он, — Я ведь тоже мальчишкой был тогда. Почти ничего не помню. Если бы вы, Елизавета Григорьевна, не сказали, что это сын Кутузовых, я бы никогда его не узнал. Нет. Мое свидетельство вряд ли будет юридически законным, поскольку я был несовершеннолетним.

Это почему же вы были несовершеннолетний?.. — удивленно сказала Елизавета Григорьевна, — Вы ровесник моему сыну. Нет, вы даже чуть старше его.

— Что вы, дорогая Елизавета Григорьевна, — возразил Семен Давыдович, — Это ваш сын старше меня, вы запамятовали. Одну минутку, кажется, телефон!.. — Он прислушался. — Да, телефон. Очень важный звонок. Извините меня, а вам, — он кивнул мне, — желаю всяческого благополучия и успешных хлопот. — И дверь закрылась.

— Ничего, вы не переживайте, — успокоила меня Елизавета Григорьевна, — Он вообще человек очень осторожный, всего боится. Он, понимаете, зубной техник, потихоньку на дому работает. Пойдемте ко мне и все спокойно обсудим. Есть еще люди, есть. Вдова адмирала Родионова жива, я с ней вчера по телефону разговаривала. Лидия Андреевна, наконец. — Она говорила об этом так, словно я знал кого-то из названных ею людей, — Правда, с Лидией Андреевной мы едва раскланиваемся, вздорная она старуха, но раз такое дело…

— Может, — сказал я, — домовые книги сохранились. В жилконторе вечерний прием.

— Сохранились — и слава Богу, а если нет — тоже не беда.

Книги, как ни странно, сохранились.

Вечером, когда я пришел в жилконтору и объяснил, что мне нужно, молоденькая девушка-паспортистка, даже не спросив у меня документы, показала на канцелярский шкаф, стоявший в углу тесной комнаты, и сказала:

— Ищите сами.

На шкафу возвышалась стопка старых и пыльных домовых книг. В одной из них я очень быстро разыскал свою фамилию. Справа, в графе: «Куда выбыл», поперек всех пяти имен, вдоль листа, была короткая надпись: «Выписаны в связи с арестом органами НКВД».

Все просто и ясно, как будто люди знали, что придет время и кому-то понадобятся справки, для которых потребуются основания, а для оснований — документ, и, чтобы упростить всю эту канцелярщину и облегчить путь к заветным справкам, писали коротко и внятно…

А историки добиваются, требуют доступа в какие-то там спецхраны, чтобы вызнать — им это зачем-то обязательно нужно! — сколько и когда именно было арестовано «врагов народа». Господи, все «спецархивы» — в фанерных шкафах жэков. Приходи и смотри. Смотри и подсчитывай.

Но в том ли дело?..

Через пять минут я получил справку, паспортистка — коробку рижских конфет фабрики «Лайма», а уже на следующий день мне выдали ордер на квартиру.

Была в разгаре первая оттепель. На южных вокзалах еще не торговали брелоками с портретами И. В. Сталина…

I

ПОЖАЛУЙ, больше всего Андрею нравилось бывать в кабинете отца, что удавалось совсем не часто. Здесь было замечательно все: и огромный письменный стол с резными ножками-тумбами, покрытый зеленым сукном, отчего стол был похож на дачную лужайку перед домом в Сиверской, где жили летом; и глубокое кожаное кресло, в котором можно было поместиться вдвоем, а если поджать ноги, можно было и спать; и конечно же книги — они стояли вдоль стен, в застекленных шкафах, до самого потолка. Правда, одно обстоятельство смущало Андрея — большинство книг было без картинок.

— Они для взрослых, — объяснял отец.

— А взрослым разве не нужны картинки?

— Ну, как тебе сказать… В книге это не главное.

— Но в некоторых есть, а в других нет, — резонно возражал Андрей, имея в виду «Жизнь животных» с прекрасными иллюстрациями, переложенными тонкой папиросной бумагой.

Василий Павлович понимал хитрость сына. Раньше, когда у него случалось побольше свободного времени, они иногда вместе рассматривали картинки. Теперь времени не было. Он знал, что его время истекает.

— Прости, мне некогда, — вздыхая, говорил он. — Ступай к себе, а мне еще нужно поработать.

— Ты работай, я сам посмотрю…

— Вот вырастешь и смотри сколько угодно. Эти книги будут твои.

— Все-все?!

— Все-все, — улыбался отец.

— И про животных?

— И про животных.

— Эх, скорей бы вырасти!

— Успеешь. — Василий Павлович гладил сына по голове. — Ты все еще успеешь, не надо спешить.

— Вы с мамой всегда так: «Успеешь», «Нос не дорос»… А почему нельзя, чтобы люди сразу делались взрослыми, чтобы им все было можно?

— Так уж устроена человеческая природа.

— И никакая это не природа, — фыркал Андрей. — Просто взрослому не поместиться у мамы в животе.

— Видишь, сам всё знаешь, а задаешь слишком много вопросов.

— Не всё, а очень даже мало. Потому что если много буду знать, скоро состарюсь.

— Тем более. Ступай, ступай. Мама будет ругаться. Надо соблюдать режим. Это, брат, очень важно — всегда соблюдать режим. Ну, спокойной ночи.

— А почему ты работаешь дома, а не на работе? — все-таки пытался Андрей втянуть отца в разговор.

— Не успеваю на работе, — вполне серьезно отвечал Василий Павлович. — Дел много, а времени мало. Очень мало времени, почти совсем уже нет…

Неохотно, нарочито долго Андрей слезал с кресла, в котором было так уютно, и уходил в свою комнату-

Василий Павлович мало бывал дома. Он уезжал на службу, когда сын еще спал, а возвращался, как правило, когда он уже спал. Мать, Евгения Сергеевна, тоже работала, однако она больше бывала дома. Но с ней почему-то Андрею было не очень интересно. Она заставляла заниматься делом, не любила, когда в детской беспорядок, не разрешала ползать по полу на коленях, как будто можно ползать не на коленях, и вообще была строгая и требовательная. Очень красивая и очень строгая. И вот этого Андрей понять никак не мог. Он считал, что строгие не могут быть красивыми, понятия о красоте и строгости не совмещались в его сознании. Безусловно, тут или — или, и тому в жизни было сколько угодно примеров. Дворничиха, например, то есть жена дворника и мать Андреева врага, лифтерша, которая всегда ворчит, что шляются взад-вперед, покою никакого нету, — они, по мнению Андрея, не просто даже строгие, а злые и поэтому некрасивые. Но его мать красивая, это он понимал, да и от взрослых не однажды слышал об этом, и несовместимость ее красоты и строгости не то чтобы отталкивала Андрея от нее, однако заставляла все же держаться настороже, в постоянном напряжении. Тем более ласковой мать и впрямь не была. Вот Катя, их домработница, совсем другое дело. Она была добрая, ласковая и поэтому, разумеется, красивая. Она никогда не кричала на Андрея, скрывала от родителей, прежде всего от Евгении Сергеевны, его проказы, защищала, когда ему грозило наказание, и звала его Андрейкой. Пожалуй, он был привязан к Кате больше, чем к матери.