Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Комната мало пригодна для жизни. Сырая на стенах никогда не просыхают мокрые пятна, плесень Обои потрескались, отклеились, висят клочьями, местами обвалилась даже штукатурка и видна, точно ребра на рентгеновском снимке, крест-накрест набитая дранка. По ночам зверствуют клопы, а от тараканов и мышей нет покою и днем. Из-за мышей, которых Андрей боится, он и придумал сидеть на подоконнике и считать от нечего делать проходящие ноги. Сюда мыши не забираются, а по полу шныряют, ничуть не обращая внимания на Андрея. На улицу выйти нельзя — в доме нет своего двора. Совсем нет, хотя бы крохотного «колодца». Только помойка в глухой арке, где роются в поисках пропитания одичавшие кошки. Раньше, наверное, был и двор раз есть арка и «черный ход» в квартире, однако арка закрыта тяжелыми железными воротами, а «черный ход» заколочен.

Наверху, на первом этаже, живут очень шумные соседи. Днем терпимо, но по ночам там творится столпотворение. Андрей скоро привык к этому и спал, а Евгения Сергеевна привыкнуть не могла, хотя старалась не замечать неудобств. Она терпеливо относилась к свалившимся на них невзгодам, успокаивая себя тем что и это пройдет, что другим еще хуже, и все-таки однажды, не выдержав топота над головой, постучала шваб-рои в потолок. Топот неожиданно прекратился и тотчас, спустя две-три минуты, позвонили в дверь, позвонили настойчиво, длинно, и Евгения Сергеевна поспешила открыть, догадавшись, что звонят верхние жильцы

Перед ней стоял огромный (так ей показалось) лохматый парень. Был он сильно пьян и ухмылялся, показывая полный рот золотых зубов.

— Кто это барабанил, ты? — спросил он.

— Я бы попросила вас, молодой человек, вести себя чуточку потише, вы же спать мешаете…

— А чуточку помереть не желаешь? — надвигаясь, сказал парень и взял Евгению Сергеевну за подбородок. — Тоже мне, вшивая интеллигенция! — Он оттолкнул ее.

— Какое вы имеете право…

— Цыц, крыса подвальная! Не лезь, падла, в душу, она у меня не железная! Разберу на части, ни один часовщик не соберет. Сиди и помалкивай в тряпочку, а то…

— Но нельзя же так, молодой человек. Ведь я женщина, мать, у меня ребенок…

— А е…. я тебя хотел вместе с твоим ребенком! Вот поставлю на четыре кости и корешей позову, тогда узнаешь, что такое женщина!.. Ну ладно, на первый раз прощаю. А еще возникнешь, порешу. Чтобы мне, Гришке, всякая б…. указывала?! Да ты знаешь, кто я такой? Я — Зуб! — Он постучал себя в грудь.

— Вы же сказали, что вас зовут Григорий…

— Ха, Григорий! — Он рассмеялся. — Нет, ты мне начинаешь нравиться, хоть от тебя и несет за версту вонючим подвалом. В Ленинхграде на хгоре хговорят на букву хгэ. Хгришка, хгад, подай хгребенку, хгниды, хга-ды, хголову хгрызут… А ты толкуешь — Григорий! Зуб я. Зуб! Брысь на место и больше не высовывайся, пока не позову. Поняла? Я не всегда такой добренький. А то, может, зайдешь в гости, покажу экземпляр корешам, пусть повеселятся…

Услышав это, Евгения Сергеевна побледнела.

— У меня же ребенок… — пробормотала она.

— Ну дуй к ребенку, а то у меня сухостой будет.

Закрыв дверь, Евгения Сергеевна тут же, в кухне (коридор был за кухней, а выход на лестницу — прямо из кухни), опустилась на табурет и заплакала. Вот теперь ей сделалось страшно уже по-настоящему. Это был страх, какого она не испытывала никогда прежде. В ту ночь, когда увели мужа, был не страх, что-то другое…

Тихий плач перешел в рыдания, ее колотила дрожь. Евгения Сергеевна до боли в висках стискивала зубы, пытаясь сдержать рыдания. К страху добавились обида и жалость к себе. Нужно выпить хотя бы глоток воды, почти уже теряя сознание, думала она, но сил, чтобы подняться, взять стакан и набрать под краном воды, не было. Начиналась истерика, и Евгения Сергеевна понимала это.

И тут в кухню вышла соседка, Анна Францевна. Ее комната была смежной с кухней, и она, должно быть, все слышала. В руке она держала пузырек с нашатырем и кусочек ватки. Она натерла Евгении Сергеевне виски, дала понюхать ватку, а после, с трудом разжав ее зубы, влила в рот — из крошечной золоченой стопки — валерьянки.

Евгения Сергеевна шумно вздохнула, подняла голову, посмотрела на соседку мутными глазами, однако узнала ее.

— Как же это, за что?.. — всхлипнула она.

— Успокойтесь, милая, сейчас все пройдет, — ласково сказала Анна Францевна.

— Что я им сделала?.. — повторила Евгения Сергеевна и, поймав руку Анны Францевны, прижалась к ней щекой.

— Лучше не думать об этом. Разве вы ничего не знали?.. Это же нелюди, бандиты. С ними не стоит связываться. Надо терпеть. Они могут и убить, они все могут. А у вас сын, вы должны жить. Терпение, милая, и смирение побеждают любую силу, поверьте мне, старому человеку.

— Так нельзя жить. Я сойду с ума.

— Можно все, что нужно, что необходимо, — сказала Анна Францевна уверенно. — И сходить с ума вы не имеете права. У вас только одно право: верить, ждать и воспитывать сына. Все остальное как-нибудь образуется. В жизни все в конце концов образовывается и всегда находится выход.

— Но кому и чему верить? — Евгения Сергеевна безнадежно покачала головой.

— Ах, милая! У каждого своя вера. Надо просто верить.

— И это говорите вы?!

— Я, милая, я, — улыбнулась Анна Францевна. — Жизнь гораздо сложнее и многообразнее, чем кажется нам, ибо мы с вами видим лишь свой, маленький кусочек общей жизни. А судим о жизни в целом. Знаете, в этом подвале я поняла, что в конечном счете большевики правы. Не удивляйтесь — они правы в главном. У них благородная цель — всеобщая справедливость, равенство, а это… Скорее всего, цель эта недостижима, пусть. Но достоин уважения тот, кто ставит перед собой благую цель. Вот и получается, что из подвала виднее. Мы с вами как-нибудь потом, если вы не возражаете, поговорим об этом, а теперь ступайте-ка спать и постарайтесь ни о чем не думать. Надо просто уснуть. Сон — лучший лекарь. Все у вас будет хорошо. Помните, что всякая революция несет много такого, против чего народ и восстает. Великая французская революция, например, с ее необузданным, варварским террором… Но спать, милая, спать.

— Но почему? — поднимаясь с табуретки, сказала Евгения Сергеевна. Ее пошатывало.

— На этот вопрос никто не знает ответа. Сначала народ впадает в детскую эйфорию, а после начинает думать, как распорядиться властью. А этих людей, пришедших к власти, подпирают следующие, также жаждущие власти. В сущности своей все одинаковые — и красные, и белые, и прочие. Все жаждут власти, только власти, для того и создают партии. Вот я и поняла, что все-таки наиболее симпатичные из них именно большевики. Во-первых, они не скрывали, что хотят власти, что борются именно за власть; во-вторых, они хотят этой власти для народа. Ну, не все получается, что поделать!.. Ступайте, однако. Больше ни слова.

Тихо и незаметно жила Анна Францевна. Была она добрая, интеллигентная, аристократка по происхождению и по духу. Мужа ее, занимавшего какой-то важный пост в Министерстве юстиции — чуть ли не пост товарища министра, — арестовали сразу после революции. Но вскоре выпустили, и он работал на железной дороге юрисконсультом. Жили они в прежней своей квартире, только занимали не все шесть комнат, как до революции, а всего две смежные: в другие комнаты поселили рабочих. По словам Анны Францевны, муж к новой власти относился вполне лояльно, если не сказать сочувственно, считал, что форма власти — дело профессиональных политиков и большинства нации, а каждый конкретный человек, кем бы он ни был, должен выполнять свои, конкретные же, обязанности, памятуя о благе народа. Формы власти меняются, ибо человечество в начале пути и только ищет наилучших форм правления, то есть государственности, и противиться той власти, которая дана, которая сложилась на данном историческом отрезке времени, бессмысленно и вредно. Не потому, что любая власть от Бога, а потому, что любая власть временна и на смену ей непременно приходит другая. Хуже или лучше — это иной вопрос.