Тёзка

Михаил Садовский

Тёзка

Вот ведь, что запоминается на всю жизнь! Мелочь. Пустяк старый… стоишь у камня, смотришь на даты, на фамилию свою, и что…

В бане отец учил меня тщательно мыть ноги, особенно между пальцев. Он знал в этом деле толк — ему много приходилось ходить — он работал учителем.

— Ты, Федь, — говорил он. — Вытирай ноги досуха! Нога всегда сухой должна быть и в комфорте, а то в голове туман будет и никакой чёткости.

В сорок первом ушёл он прямо с уроков со своим десятым рыть окопы на рубеже Волоколамска. Так они и втянулись в оборону, а потом со всеми вместе отступали, наступали, до Победы дошли… только трое дошли — двое учеников, и он третий… собрались они под Новый год, первый мирный, послевоенный и пили, пили за Победу — это я уже помню, а что перед тем было и остальных ребят из его класса, которых они поминали поимённо, — нет… только по рассказам всё знаю…

Ну, а баню помню, сколько себя помню. Очень отец любил баню. И когда уже жить нормально стали: с водопроводом и газовой колонкой в ванной, всё равно ходили мы с отцом в баню…

— Ноги, Федя, после головы самый главный орган у человека! Без них, кто узнает о тебе, и что ты в жизни успеть можешь?! — так он поучал меня, а я слушал и впитывал… на всю жизнь, как оказалось. — Я в классе никогда не сижу за столом — хожу, хожу! Знаешь сколько за день успеваю? Как стайер на тренировке! Зато вижу всегда, кто с тангенсом никак не подружится, а у кого дома не лады — смотрит он в тетрадку, а видит совсем другое…

Сперва мы в посёлке жили. Я в школу через дорогу бегал — она начальная была, а отец в свою растущую десятилетку на автобусе ездил, а потом до вечера оставался взрослым преподавать, которые доучиться не успели, как его ребята в сорок первом. Те двое, что вернулись, тоже в вечернюю десятилетку пошли — аттестат получать. Я про них всё знал. Отец после войны очень дружил с ними, и на вид они были, как ровесники. Разница-то в годах у них какая была?! Лет пять, думаю — не больше…

Два года мы весело жили. Трудно, неустроенно, как все, а весело! Семён со своей женой тётей Ниной приходил, потом и второй ученик отца, Николай женился, и он приходил в наше общежитие барачного типа… ну, барак, сказать проще. По окраинам Москвы похожих много было…

А потом в одну ночь их всех забрали. Кто донос писал, я так и не дознался потом, когда к делам доступ дали. Только обвиняли их, что они на территории врага в сорок первом находились и не доложили об этом. Всё правда: два дня они были в немецком кольце, а когда на третий чудом к своим вышли, узнали об этом. И фашистов не повидали, а на территории, оккупированной, действительно, побывали… ну, значит, шпионы! Судить-то некогда было — лопатой людишек гребли…

Пока они вечную мерзлоту долбали, жёны им детей родили — и все мальчишки. У меня брат Васька, у Семёна — Борька, а у Николая — Фёдор, как я…

Отец оказался живучим — в пятьдесят четвёртом в самом начале вернулся. Семён, как освободился, в том же году, к нам пришёл… а Николая тётя Люся не дождалась…

Сначала мы все часто собирались… братишки подрастали… они мне все братишками были….

Потом тётя Люся замуж вышла. Года через два после того, как отец и Семён вернулись. Она очень красивая была! А мне казалась такой… я уже на девчонок в то время заглядываться начал! Рановато, правда, начал, но так уж… Она первое время ещё заезжала к нам с тёзкой моим… но никогда с мужем… мы его после свадьбы больше не видели… на похоронах дяди Семёна только встретились… он, как вернулся, так и болел всё время — почки ему отбили в лагере, и застудил он их потом…

К тому времени я уже студентом стал… всё переменилось… тётя Люся уехала с новым мужем в загранку… потом по слухам вроде вернулась, но нам уже не звонила.

Тётя Нина так и не вышла больше замуж. Жила с Борисом. Иногда заходила к нам, но редко…

Потом отец умер. Ещё не старый совсем. Только его на пенсию проводили — он и года не продержался… всё ходил, ходил… подолгу гулял один и о чём-то трудно думал… видно было. Не жаловался ни на что, а так угасал тихо и однажды не проснулся…

В самом конце восьмидесятых ко мне позвонил незнакомый голос. Не представился и сразу попросил назначить ему время, когда он может придти… я уж хотел было выругать секретаршу, но он предупредил меня: очень, мол, нужно, и при встрече всё объясню, почему не назвался, не ругайте своего секретаря, а то, знаю, как бывает, она мне уступила — я её уговорил…

В среду утром в кабинет вошёл молодой мужчина, я поднял на него глаза, и что-то оборвалось внутри! Передо мной стоял живой дядя Николай в тёмном костюме, какой обычно носил… и вьющийся чуб, совершенно старомодный по нынешним временам, зачесанный на ту же правую сторону…

Все слова мои застряли во рту — челюсти сцепились, и чувствую, как слёзы наворачиваются, а ничего поделать не могу ни с ними, ни с собой — трясёт меня просто, будто кто за плечи дёргает…

Много лет мы не виделись, конечно… тридцать? Больше? Стоим, молчим оба… потом он выдавливает с хрипом, как стон:

— На ты, или как будем? — тут нас и сорвало с места: кинулись обниматься, а оторваться оба не хотим, потому что глаза выдают… ничего не поделаешь… сентиментальный мы народ… в России. Наконец, отпрянули, держим друг друга за руки и в голос, будто сговорились — выдохнули — Фёдор! — работы уже никой не было… машины бросили… пошли, куда глаза глядят… как у меня дома оказались, не знаю… говорим, говорим… а разговора никакого не получается! Не за тем же он приехал ко мне издалека, как видно, чтоб просто вот так повидаться без причины! Столько лет не виделись и нате!..

Только заполночь… на второй бутылке начал он рассказывать…

«Я ещё маленьким был… когда мать замуж вышла… отчим ничего… не злобный… и я всё к вам просился… Василий же, как брат мне был… отчим тоже просил: „Пойдём в гости… семьями дружить будем… они мне понравились очень…“ Ну всё в этом роде, а мать — ни в какую. Каменной становилась. Изредка, чтоб меня угомонить, когда отчим в командировке бывал, приезжала к вам… очень они о судьбе своей пеклись, дом набивали барахлом… машина, дача… в загранку рвались, ну, и устроились через торгпредство… я их тогда уговорил не брать меня с собой… думал, не согласятся они, а вышло всё наоборот — просто очень… определили меня в суворовское, как просился…»

Мы пили с ним крепко. Я уже чувствовал, что моя норма выполнена, а он не пьянел. Только лоб у него становился всё краснее, и чуб сползал на него… Фёдор откидывал его рукой назад, а несколько локонов оставались прилипшими к потной коже. Который час уж мы сидели, но я чувствовал, что-то, ради чего он приехал, ещё впереди…

Ты знаешь… странная вещь… я когда без них остался, мне как-то просторнее стало… я же мать любил очень, ты помнишь? — он вдруг понурился, положил ладонь на стол и опустил на неё голову, покачивая ею из стороны в сторону. Когда он поднял лицо и посмотрел на меня, я понял, что ему не по силам сказать мне что-то и предложил продолжить завтра нашу беседу… — Что ты! Чуть не закричал он, завтра, может, уже поздно будет…

— Однажды, когда я был в третьем классе, а отпускали меня только к тётке — двоюродной маминой сестре, меня на улице остановил сильно пожилой мужик… позвал по имени… хотя я его не знал точно… он мне говорит:

«Ты не тушуйся, Фёдор, ты меня знать не можешь… а отец твой мне жизнь спас… дважды… там, — он махнул рукой куда-то за спину, — Ты мне поверить должен. Просто поверить и сделать, что я скажу… потому что доказательств у меня никаких и времени никакого — помру я скоро. Это точно… а тебе ещё жить и жить… и ты должен знать, что отец твой высшей пробы! Это… — он как-то смешался, хотя видно было, что мужик сильный… — Ты, парень, вот что… послушай, что сердце скажет и так и сделай… а то, я чем больше тебе говорить и доказывать буду, тем меньше ты мне поверишь… это точно… — он тогда молчал долго и жевал губы… зубов у него маловато осталось… на цингу похоже… потом говорит и в глаза мне так смотрит, что я отвернуться хочу … а не могу… — Вот я тебе письмо дам сейчас… от кого — не спрашивай… и, не дай Бог, не открывай… ты его… через тридцать лет открой, когда тебе сорок будет… я бы тебе его сам сохранил, но мне таких годов не отпущено, а ты храни. Как? Не знаю, но береги, как самую дорогую вещь, что у тебя в жизни когда-нибудь случится. Потеряешь — мир не перевернётся, но и жизнь твоя получится перекошенная… — он мне ещё сотню подарил… тогда большие деньги… месяц прожить можно было… и всё… как я жил и письмо, как хранил, это сплошной детектив, да труда не стоит рассказывать… но я никогда не забывал о нём…»