Месяц Аркашон

Я знаю, отчего я вскипел. Лелеять мышцы партнера — один из немногих моих талантов. Да, я не умею стричь газоны и рисовать, чинить унитазы и засыпать порошок в ксерокс — зато остро чувствую, если человек рядом со мной, допустим на диване, неловко разместил свою, скажем, ногу. Такую досаду я умею исправить — одним точным движением. Я всегда знаю, какую часть тела и как надо потеребить девушке, чтобы она задохнулась от счастья. Потопла бы чтобы вся в этом счастье по самые уши души. И вот Алька говорит, что инструмент мой не сработал. Есть от чего сходить в раздражение.

Впрочем, Альку как раз мой инструмент не особо пронимает. Вольная такая птаха. Мужики возбуждаются как из пулемета, а девушке от секса удовольствия — с гулькин чих. Алька может переспать, насколько я понимаю, с любым самцом, к которому не испытывает отвращения. Если он проявит инициативу — нет причин жеманиться. А нет — так и нет. Алька, по-моему, не придает сексу серьезного значения. Трахается, что ли, для порядка.

— Извини, Алька, — говорю я. — Прости, пожалуйста. Звонок был проблематичный, но никакой катастрофы нет, я все пойму завтра и тебе расскажу.

— Это было до звонка!

— М-м… Я имею в виду, что сейчас я сорвался потому, что думаю о звонке. А тогда я не заметил, что ты напряглась… Почему ты напряглась?

— Мне показалось, что сейчас пролетит пуля.

— Пуля?!

— Маленькая такая обычная пуля. Круглая, или какие они…

— Пули продолговатые, — говорю я. — Хотя, наверное, разные бывают. Как презервативы — с усиками, с запахом. И тебе показалось, что пуля пролетит — где?

— Между нашими сигаретами.

— Даст то есть нам прикурить?

— Да, и сигареты зажгутся. Она их коснется самыми своими боками… Самыми микронами. Даже, может, не коснется, а пролетит мимо, воздух разогреет, и сигареты прикурятся.

— Между ними пуля пролетела, — пропел я на шальной мотив.

— Вслед за нею кошка прошмыгнула, — поддержала Алька.

Мы, не сговариваясь, смотрим на фотографию Прикуривающей Пары. Не верится, что между кончиков сигарет может прошуршать пуля.

— Для кино начало хорошее. Заходят двое в кафе, видят эту фотку, копируют композицию… И влипают в мистическую историю. А что дальше с пулей?

— О ее судьбе я не думала. Я думала о своей судьбе. Как бы я перетрухала, если бы мимо моего носа пуля пронеслась на своей пульной скорости. А пуля улетает себе в окно…

— Оставляя в стекле аккуратную дырочку.

— Или разбивает его. И на героев хлещет дождь… Это какого года снимок, как ты думаешь?

— 53-го.

— 53-го?! — поражается Алька моей точности.

— Шутка. Я просто вспоминал недавно смерть Сталина…

— Господи, в какой связи? У тебя богатый внутренний мир.

— В связи с телефонным звонком. Неважно. Ну, мне кажется, пятидесятые. Мне кажется, тогда такие шляпы носили… У Грегори Пека в «Римских каникулах», помнишь, такая шляпа?

— Не помню, — равнодушно говорит Алька. И добавляет задумчиво: — А они такие молодые.

Франт и фря действительно выглядят молодо. Лет сорок на двоих.

— Лет по двадцать каждому, — говорит Алька, — значит, сейчас им по семьдесят.

Я удивляюсь этой идее. Почему-то кажется странным, что герои фотографии вообще существовали в реальности номер один. А уж предположить, что кто-то из них жив… и вполне может жить на соседней улице… Или быть тем человеком, в которого попадет пуля, которая пробила стекло: после того, как зажгла наши сигареты…

Дождь изгаляется и морочит. Нельзя понять, прекратился он или нет. Когда мы выходим из кафе под мелкую морось, полдюжины пожилых французов отважно располагаются за уличным столиком, не спрятанным под полосатым тентом. Но время от времени ветер приносит густую охапку холодных капель. И вообще воздух влажный и неприветливый. Местные говорят, что настоящее лето заканчивается в Париже после Вознесения Богородицы. А Богородица вознеслась уже полторы недели назад.

Перед Бобуром довольно пустынно. Из коллег, мастеров-на-разные-руки-и-ноги, на площади торчит только утлый китаец, пишущий за 2 евро иероглифами любое европейское имя. В трех разных местах за эти дни мы заказали трем разным китайцам имя «Александра»: каждый нарисовал по-своему. Ни одного иероглифа не совпало.

Я выбираю, как и вчера, угол площади, примыкающий к шумной улице с магазинами. Где торчит, как перископ циклопической субмарины, высокотехнологичная вентиляционная труба. Я, чтобы быстрее войти в ритм (так надо прыгать в ледяную воду, не успевая испугаться мороза), бросаю куртку на мокрый асфальт и несколько раз высоко подпрыгиваю. Оглядываюсь на Альку: ее моя бодрость не веселит. Я поднимаю куртку, вытаскиваю из чемоданчика реквизит, кладу куртку на чемоданчик и приступаю к делу. Вы никогда не видели, как я танцую? Рассказываю. Представьте, что каждая из частей человека — будь то бедро или голова — начинают жить, во-первых, самостоятельно и очень, во-вторых, бестолково. Они движутся болезненными рывками — каждая по своему маршруту. Человек похож на пьяного, который падает-падает в лужу, но никак не упадет. Цепляется в последний момент за воздух и тотчас валится в другую сторону. Еще он похож на сенокосилку, в веретено которой угодила металлическая птица. Однако если вы понаблюдаете за конвульсиями этого человека больше двух минут, то поймете, что в его движениях есть какой-то таинственный — и, смею думать, завораживающий — ритм. Этот человек, короче, я и есть.

Первые 5-10 минут такого выступления — главный кайф. Пока я еще не начал программу, а просто разминаю суставы. Ощущение, что танец только начинается, сродни ощущению, что вся жизнь впереди. Пока люди вокруг еще не поняли, что перед ними артист. Пока они думают, что я — сумасброд. Пока среди взглядов много настороженных-осуждающих… Приятно осознавать, что ты существуешь в другой логике. Это похоже на свободу.

Моя траектория непредсказуема. Не ведома мне самому. Таких линий, какими я размечаю пространство, и не снилось авангардистам, чья мазня заполняет собою Бобур. Тут еще дождь освежил краткой порцией колючих брызг. Нормально. Жизнь удалась.

Я достаю из чемоданчика парусиновую афишу и складной штатив. Зеваки потихоньку стягиваются к моему квадрату. Ближе всех расположились два негра, перемазанные соусом из огромных крепсов. На афише моей сказано:

Начинаю я с «Прибытия поезда». Ненавижу этот номер. Делаю чух-чух-чух за паровоз, бешено суетясь локтями, и хватаюсь за сердце от лица пришедших на первый сеанс дам. Лягушатникам нравится. Один из негров так смеется, что вываливает себе на штаны половину блинной начинки. Толстая ряха мрачнеет — денег я от него не дождусь. Впрочем, и так шансы невелики: черные за зрелища платят редко. Я берусь за Чаплина — опять постыдный сюжет. Пятки вместе — носки врозь. Воображаемый котелок, не более реальная тросточка, пластика болванчика, потерявшего пружинку. Что делать — площадь. Публика дура. Когда я выступаю на фестивалях, в приличных залах, все иначе. Но хороший ангажемент мне выпадает редко.

Зато потом я свое коронное танцую: танцую танец из «Криминального чтива». Танец в ресторане. Герой, который боится притронуться к партнерше, потому что она жена бешеного босса, — это мое. Боязнь задеть — моя тема. Дразнить девушку пассами в миллиметре от сладких точек, касаться волосков на руке волосками своей руки, и вздрагивать, как от удара молнии, и отскакивать в священном трепете… В этот момент партнерша дергается так, будто бы и впрямь хочет сразить меня током. Но не успевает — я уже увильнул. Игра в касания с жизнью. Я скольжу сквозь нее, стараясь не задевать лишних предметов.

Вчера — здесь же, у Бобура — мне помогала в этом номере Алька. Долго уговаривал, уговорил, и зря уговорил. Алька не шибкий поклонник публичных акций вообще и хореографии в частности, а тут она еще была недовольна, что дала себя уболтать, и шевелилась нехотя, «через губу». Она, в общем, напоминала прококаиненную сомнамбулу, но драйва ни малейшего не испускала. Сегодня я вытянул партнершу из публики — толстую деваху в юбке размером с ленту для волос. Деваха сначала сильно стеснялась, и мне пришлось проявлять инициативу — от подмигиваний до поманиваний мизинцем у того самого места, где левая часть ее пестрых колготок сходилась с правой. Потом деваха раскрепостилась, и носилась за мной по всей площади с маслянистой похотью в очах, и даже покрикивала что-то невнятно-жизнеутверждающее. У меня у самого к концу номера в штанах торчал флажок.