Бажоный

Геннадий Павлович Аксенов

Бажоный

Сирота

Часть первая

Темнота мягко укутала деревню, и она затаилась на длинную осеннюю ночь, слившись с окружающим ее лесом.

Тишина. Лишь ветер-озорник треплет доску изгороди дома, белеющего в темноте новым срубом.

По улице, меся грязь резиновыми сапогами, идет сторожиха Анисья Николаевна. Ей давно за шестьдесят, но свою ночную службу, она несет исправно, зарабатывая на пропитание.

Старушка живет одна-одинешенька, если не считать полосатого рыжего, как тигр, кота, в хорошую погоду обычно сопровождающего свою хозяйку во время ее ночного дежурства.

Деревенские ребятишки прозвали кота Аншуковым по фамилии Анисьи Николаевны. Впрочем, как повелось исстари, в Лебском половина жителей с такой фамилией. Вот и дом с белым срубом тоже Аншуковых.

Сторожиха подошла к изгороди, у которой хлопала на ветру доска. «Надо будет сказать Васильку, чтоб прибил».

Неожиданно, рыкнув, под ноги старушке бросилась черная собака.

— Ах ты, сатана проклятущая! Как напужала, окаянная! — замахнулась на нее палкой-колотушкой Анисья Николаевна. — И, даже оправившись от испуга, она все еще продолжала ворчать: «Из-за тебя, черная бестия, все невзгоды. Сколько людей со света сжила, нечистая сила. Вот и малец сиротинкой остался. А какие добрые люди были!».

Черный пес, признав сторожиху, юркнул под крыльцо, а едва начало рассветать, он стремглав помчался в сторону кладбища, откуда вскоре донесся его вой.

Каждое утро пес прибегал сюда, пытаясь разрыть могилу недавно похороненной хозяйки. И ее тринадцатилетнему сыну приходилось ежедневно наводить здесь порядок. Только ему и удавалось увести своего Шарика домой.

Младшего Аншукова — Василия — в деревне все называли Васильком. И правда, он был похож на этот полевой цветок: белокурые, вьющиеся волосы и на нежном лице голубые-голубые глаза.

С постели его подняло мычание коров, которых гнали на пастбище. Прильнув к стеклу, Василек оглядывал колхозное стадо, заполнившее всю улицу. Вот они — Зеница, Зорька, Верба, Рита, Красавица. Он не только знал коров по кличкам и внешнему виду, но и изучил характер каждой.

«А где же наша Маруся?» — искал взглядом паренек. И тут же увидел, как ко крыльцу свернула крупная пятнистая корова с большим выменем. Она не прошла мимо своего дома, и парнишка выскочил ей навстречу.

— Маруся! Марусенька! Домой пришла! — протянул он ей вареную картофелину. Корова слизнула языком угощение с ладони и стала тереться о руки Василька.

Теперь корова стояла на колхозной ферме, и доила ее Фелицата. Маруся в сутки давала литров пятнадцать — двадцать, и Василек ежедневно приносил домой двухлитровый бидончик молока. Куда парню больше!

Увидев идущих позади стада пастухов, парнишка хлопнул корову по боку.

— Иди, иди, Марусенька, на пастбище! Пощипли вволю травки. Придет зима — еще наголодаешься на ферме.

Послушная корова вклинилась в стадо. А Василек, взмахнув рукой, поприветствовал знакомых пастухов: дядю Петю и окончившего в этом году семилетку — Филиппка.

Недавно Василек также гонял на пастбище коров. Но две недели назад у него умерла мать, и его пока на работу не посылали.

Беда за бедой обрушивалась на семью Аншуковых, живших небогато, но дружно. Первым ушел из жизни израненный на войне отец. Затем погибла на лесозаготовках старшая сестра Василька — Зина.

Колхоз на зиму выделял лесопункту людей и гужевой транспорт. Сезонники рубили лес, сами вывозили его на лошадях к реке и сплачивали в плоты, состоящие из пучков — десятков бревен, связанных проволокой. А весной, во время паводка, пароходы вели плоты к лесозаводам Каменки.

Начальник лесопункта был доволен работой сезонников: местных людей, приученных к труду с детства, не сравнишь с рабочими по оргнабору, многие из которых и лес-то видят впервые и топор до этого в руках не держали. И колхозники на работу в лесопункт шли охотно: там сезонникам выдавали спецовку — валенки, телогрейку, ватные брюки и рукавицы, а также платили деньги. В колхозе же, как ни трудись, кроме трудодней-палочек в ведомостях получать нечего.

Зину назначили в бригаду рубщиков леса сучкорубом. Восемнадцатилетняя бойкая девушка сразу приглянулась всем и быстро освоила обязанности. Карзать — обрубать сучки и стаскивать их в кучи, а под вечер сжигать — для нес было делом привычным. Приходилось и раньше лес рубить для строительства своего дома.

Доброе слово о дочери радовало материнское сердце. Да и для семьи Зинина зарплата была немалой поддержкой.

Без мужика дом строить — дело сложное. Рубить стены, выделывать в окнах косяки, вставлять двери мастера должны, а их кормить-поить надо, да и деньги за работу платить. Вот тут и помогли Зинины заработки.

Не забыла сестра и о брате. Когда под Новый год собрались всей семьей, мать достала из шкафа блестевшее лаком ружье — «ижевку» двадцатого калибра.

— Вот, сынок, тебе подарок от Зины. Вырастешь не забывай ее.

Какая это была радость для Василька! Будет у них теперь весной и осенью на столе и утка, и тетера, а иногда и зайчатина. Ружье — это великое приобретение в семье. Тогда никто и подумать не мог о приближающемся несчастье.

Февраль выдался вьюжным, снега навалило целые горы, и большой план оказался под угрозой срыва. Все старались, работали и в выходные, но с малой отдачей.

Знали, что в ветреную погоду рубить нельзя. Но сезонники хотели заработать, и бригада, в которую входила Зина, направилась в делянку.

Легко, как шустрая белочка, прыгала девушка по наваленным соснам и елям, весело звенел на морозе ее топор. Сверху сыпался снег — голову не поднимешь. Невдалеке бригадир с помощником валили пилой деревья. То ли Зина слишком близко подошла к вальщикам, то ли переменившийся ветер неожиданно опрокинул дерево в ее сторону, но отломившийся на морозе от поваленной сосны сук ударил девушку по голове. Из носа и ушей ее хлынула кровь.

В сознание Зина так больше и не приходила, хотя по дороге до деревни в санях, еще стонала. А затем утихла навсегда.

Декабрьские и январские холода так проморозили землю, что могилу на всю глубину пришлось вырубать топором и крошить ломами.

В последний путь комсомолку Зину Аншукову провожали с почестями: школьным горном, барабанами и флагом.

На кладбище мать горько плакала у гроба дочери.

— Прости, мое солнышко, не сохранила я тебя!..

Василек с Раиской с трудом увели ее домой.

Тяжело переживала семья утрату. И особенно надломила смерть Зины мать. В сорок два года Матрена Панкратьевна поседела, стала молчаливой. Спасала только работа. Дел на ферме было невпроворот: начались отелы, не хватало кормов. Истощенные коровы от слабости не стояли на ногах, их с двух сторон подвязывали к жердям.

Чтобы как-то поддержать скот, доярки ходили за хвоей в лес. Василек не раз помогал им: нарубят они с матерью молодых елочек, обкарзают с них ветки-лапки зеленые, нагрузят полные санки и тянут к скотному двору. Там хвою заваривают в чанах, и голодные коровы едят ее, лишь крупные палки в кормушках остаются.

Ранним утром уходит Матрена Панкратьевна на работу, а вечером позже всех с фермы возвращается. Вся ее жизнь на скотном дворе проходит без выходных и отпусков. Да и ночью нет ей покоя: горюет она о Зине. «И за что ей судьба такая выпала? А от судьбы разве убежишь? Кому что суждено — не обойдешь, не объедешь», — думает, ворочаясь в постели, мать.

И о младшей дочери она тревожится. В последнее время не дает ей покоя мысль: «А что, если Раиску в город отправить? Пусть учится. Хотя одна из их семьи с образованием будет. Не всем же им в колхозе от рождения и до смерти, как каторжным, загибаться».