Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Между тем женщины делали свое дело и не обращали никакого внимания на меня: они знай себе полоскали бельишко, безбожно колотили его и время от времени смахивали с лица пот.

Иногда Галинка как бы невзначай глядела в нашу сторону и даже раза два встречалась взглядом со мной. Она словно не видела, что глаза мои горят, а лицо пылает. Но если Галинка время от времени и поглядывала на нас, то мать ее и вовсе не подымала глаз. И только тогда, когда Данилыч запустил мотор, она разогнулась с некоторым усилием, смахнула пот с лица, уперлась руками в бедра и устало посмотрела в нашу сторону.

Данилыч остановил мотор и снова запустил, он прослушивал его: «агрегат» работал отлично. Довольный, Данилыч пустил мотор на малые обороты, поднялся и глянул на мостки. При виде Галинки и ее матери сосредоточенное и немного суровое лицо Данилыча смягчилось. Мать Галинки, встретив его взгляд, засияла вся и будто помолодела.

— Здравствуй, Саня! — крикнула она.

— Здравствуй, — ответил Данилыч.

— Далеко ль ладишься? — спросила она.

— На тую сторону…

— В Гривенскую?

— Думаем…

— Ох, Саня!.. Поклонись там моим. Давно на их могилках не была!.. Теперь бы обернуться чайкой!..

— А ты с нами… Моторка у нас — на миллион!

— Что ты? Куда я от кандалов своих денусь? Вернешься–то когда?

— Море скажет.

Она вздохнула.

— Эх! Как там, в Гривенской–то? Кто жив, кто помер?

— Кому жить, все живы! А кто помер, с того спроса нет… — Данилыч снял кепку, провел рукой по волосам и снова натянул ее по–рыбацки, почти на самые глаза. — Я тоже, — сказал он, — кажись, годов сто не был там. Уж забыл, на какой стороне стоит станица…

— А дом тестя свово помнишь? — спросила она и рассмеялась.

— Помню, — мрачно ответил Данилыч. — Я много чего помню… Шоб он сгорел!

Она вдруг изменилась в лице и опустила голову.

— Заходи, когда вернешься, — еле слышно сказала она и снова принялась за полоскание.

— Ладно… Живой буду, зайду. Ну, Лексаныч, — сказал он, — пора отчаливать!

Не дожидаясь моего согласия, он дал рабочий ход мотору, ткнул отпорным крюком в причал, и лодка, подминая под себя шелковистую воду, пошла на северо–восток. Женщины минуту–другую смотрели нам вслед, затем принялись за свое дело. Когда причал и мостки слились с берегом и от Слободки торчали лишь крыши хат, я спросил сосредоточенного и хмурого Данилыча.

— Это ее мать?

— Кто?

— Ну, женщина, что с Галинкой белье полоскала?

— Мать, — ответил он не сразу, напряженно думая о чем–то своем.

— Знакомая ваша иль родственница?

— Кто?

— Мать Галинки.

— Вроде того, — нехотя ответил он и тут же спросил: — Как пойдем: прямо на Талгирское гирло или к Белосарайке и оттуда на Долгую?

— К Белосарайке, — сказал я, — оттуда через узину перекинемся на ту сторону.

— Ну и шо это нам дасть?

— С Долгой берегом спустимся на юг, до Темрюкского залива.

— Это добре, — сказал он. Закурив папироску, Данилыч затянул песенку, но быстро прервал ее. — Обедать будем на той стороне иль на Белосарайке?

— На той стороне, — сказал я.

— О, це дило! — воскликнул он. — У мэпэ на Долгой дружок е… Юшку такую делает, шо самый наикращий парижский кок в наикращем ихнем ресторане не сробит ни в жисть!

— Ну уж! — сказал я.

— Вот тебе и «ну уж», Лексаныч!.. Я говорю за настоящую юшку, а не за ту, шо любая баба может сварить. Вы, наверное, полагаете, мол, щось тут хитрого? Была бы риба, лук, перец, лавровый лист, соль, картошка, морковь, петрушка… Так? Это, конечно, так — можно юшку сварить, шо и в горле щипать будет, и запах в нос получите, и, если риба не худая, жир будет плавать, и мутнотцу жижа иметь будет… Все, как говорится, будет предъявлено, Но такую юшку, шоб вона, стерва, во рту таяла, шоб с нее без вина пьянел, шоб у кого сил нет, налился ими, шоб дурак умней стал, а злой добрым обернулся, — не–ет, Лексаныч! Такую юшку могут создать на Азовском море лишь несколько майстеров этой вэлыкой кулинарии! Я вот сколько ни учился, не дается мне тая юшка. А кореш–то мой секрета вроде и не держит, но и не сказывает. «Все, — говорит, — в плепорции». И еще важно, когда и чего в котел класть.

На Севере юшку делают из трески с печенью. Она у них там «балочкой» называется… Они так и говорят: «Уха по балкам». Это значит: с печенью. Ихняя уха жирная и сытень в жиже содержит. Ее с непривычки много не съешь — живо либо вострого захочешь, либо водки… Тую уху младенец свободно сварит.

— Едал, — сказал я.

— Тем лучше… А у нас юшка делается из сортимента. Тут и судак, и селява, и тарань, и чулара… Но для полной компетенции нужно — это, конечно, смотря по сезону, — класть недомерки красной или осетровую головизну. Совсем хорошо вводить в самый раскип — когда жижа ходуном ходить в котле — речных окуней или ершей. Кое–кто кидает в котел плавники красной или чебаков. Иные перетирают молоки (это, конечно, тоже по сезону) с луковым сердечком и тоже ссыпают, когда вода в котле совсем сатанеет и готова крышку с котла сшибить. Особое внимание уделяют луку. Его надо уметь подбирать… Лук крупный, как барабан, имеет много горечи, и, извиняйте, запах с него дурной из–под крышки бывает, когда уха сварена. Вы заметили, когда этот лук режется, из него молоко, как из коровьих сосков, прет?.. Вот это молоко–то и есть самый вред для юшки. Такой лук, если нет другого, нужно вымачивать в семи–восьми водах… Не–ет! Не совсем вымачивать, а промывать скорее. Нельзя брать и лук, на котором «одежа» слабая, плохо держится, подведет этот лук: он, значит, тронулся в рост, почнет такую приторность выделять, которая убьет все: и лавровый лист, и перец, и рибу. Нельзя класть и картошку, если она хоть чуть- чуть на холоду побывала: от такой картошки уха острый скус потеряет и наберет паршивую сладость…

О рибе хочу сказать. Все, кто варит уху, особенно бабы, потрошат рибу, то есть разрезают ее и выбрасывают внутренности, а вот этого делать–то и не надо: самый навар в юшке получается, если рибу не потрошить — целиком класть!.. Только шо сверху почистить — чешую снять. Потом помыть и давай клади, не кидай, а именно клади в котел. Уху нельзя, варить на маленьком огне — ни в коем случае! На маленьком она должна «доходить».

А варить на бешеном — шоб шторм в котле был, понятно?

Вот какое дело–то сложное, Лексаныч! А ты думаешь, шо ее любой сварит, тем более баба?.. Баба все может, но юшка — дело мужское, наше, рыбацкое.

Завтра либо послезавтра попробуем с тобой у кореша юшку–екстру. Да-а… А зараз, Лексаныч, ежели курсак запросит, пододвинь вон тую сумку. Видишь? Ну вот! В нее Марья житного хлеба, луку та бичков жареных наховала… Ладно?

— Ладно, — сказал я.

Данилыч снова запел, и моторка ходко понеслась в сторону Белосарайской косы, навстречу белесому небу, сливавшемуся с белесым морем. День уже прочно занял свои позиции, и солнце давно растеряло утренние румяна…

43

Данилыч несколько раз подсовывал мне бычков, нажаренных нам в дорогу Марьей Григорьевной. Я знал, что бычки, приготовленные Марьей, только ленивый не станет есть. Но день стоял такой, что об еде не думалось. Море и небо блестели, словно гигантский шатер, обтянутый бледно–голубым атласом. Мотор журчал, как весенний ручей; шлюпка держалась, по выражению Данилыча, «как штык», — она не заваливалась на борт, когда приходилось переходить с кормы на нос, а всегда шла вперед.

Данилыч тихо мурлыкал песенку, слов которой я не мог разобрать. Так поют на Севере каюры — погонщики собачьих упряжек. В воздухе стояла приятная теплота. Я сначала следил за тем, как от кормы к горизонту бежала мелкой гофрировкой вода, но вскоре мне это наскучило. Я люблю море в движении, когда волны взлетают, как гигантские качели, когда огромные массы воды, сталкиваясь, гудят и слышится песня, идущая из груди моря, и видится, как живет и радуется оно. Ведь спокойное море — это бездельное море. На спокойном море всем плохо: человеку, и рыбам, и птицам. Спокойствие — это почти смерть.