Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

— Очнулся, Лексаныч? — сказал он сияя. — Ну вот, теперь дело твое пойдет на лад… А кричал–то как! Спорил с Мыколой, меня вспоминал. Я думаю: все, пошел мой Лексаныч пузыри пускать… Шо, не веришь? Га! Третий день уж лежишь!.. Наверно, тогда еще, как во второй раз пошел в воду, и оженила тебя подосенница. Ух, и мамлюга — на миллион! И я ничего не мог сробыть с ней: кругом, кроме птиц, как у лысого на голове. Тут бы «нечуй–ветер» на кипятке отварить да дать тебе богацкую порцию — живо встал бы. А где тут траву взять? Станица–то во–о–он где: близко видать, да далеко дыбать! На маяк сходил бы, да тебя одного оставить нельзя. И на грех рыбаков тут нет рядом. Ну–ка, попей вот это. Шо такое? Перец, чеснок, махорка в одном гнезде — сила! Слона на ноги зараз поставит! Пей!

Я выпил.

— Ну шо? — спросил Данилыч.

Я покачал головой, потому что говорить не мог. Да где там говорить! Рта не мог раскрыть! Казалось, что в глотке застрял стручок красного перца.

…Неделю Данилыч ходил за мной, как терпеливая мать. Лихорадка, или, как называл он ее, «подосенница», «мамлюга», «трясовца», «матухна», вымотала из меня все силы, и я лежал пластом под брезентовым навесом, не имея сил подняться даже на локтях. Данилыч варил крепкую юшку, выпаривал коренья каких–то растений («нечуй–ветра» ему не удалось добыть) и пичкал меня несколько раз в день. Он уговорил меня даже выпить взвар из черной полыни и крапивы.

На седьмой день он поднял меня на ноги и, поддерживая железной рукой, прыгал рядом на костылях метров пятьдесят. На следующий день мы прошли с ним раза в два больше. Потом я шел впереди, а он позади, страховал. Когда он убедился в том, что я прилично держусь на ногах, оставил меня и отправился в ближнюю рыбацкую станицу — привез творогу, сметаны и несколько десятков яиц и стал меня «поправлять».

— Кушай! Кушай, — говорил он, — а то ветер дунет, и полетишь, як сокол на нэбо.

У меня не было аппетита, и я отказался есть. Тогда он взял меня за руку и подвел к тихой и гладкой, как зеркало, воде.

— Дивись! — сказал он.

На гладкой поверхности моря покачивалось изображение, лишь отдаленно похожее на меня. Мы молча возвратились обратно, и я стал есть. Но не потому, что испугался своего вида, нет. Мне хотелось скорее встать на ноги, ибо каждый уходящий день терзал сердце: надвигалась осень, время штормов, а дел впереди было много.

48

Лишь на девятый день, в час, когда на небе еще висела бледная долька луны, мы снялись с места и пересекли Таганрогский залив между Долгой и Белосарайской косами, направляясь в Темрюкский залив. Так и не удалось мне побывать в бухте Таранья.

К восходу солнца мы были в Должанской, однако остановка эта оказалась бесцельной: приятеля Данилыча в станице не было, он уехал по каким — то делам в Ейск.

Из Должанской, срезая большой угол и таким образом оставляя по левому борту Камышеватку, Бейсугский лиман и Ахтари, мы, идя через Ясенский залив, взяли курс прямо на мыс Ачуевский. В семи милях от него в море впадает Протока — второй рукав реки Кубань.

Места, знакомые Данилычу с детства; оттуда недалеко и до Гривенской. Шли мы хорошо — и мотор и погода как будто понимали, что нам надо наверстать упущенное время. Все же я опасался, что мы за день не успеем дойти. Данилыч успокоил меня: он сказал, что в случае чего мы можем идти и ночью, луна была еще неполная, но находилась, как говорят, в наливе и светила довольно ярко, и Данилыч хотя и не изучал навигацию, но знал, на какую звезду надо держать.

Мы очень долго шли почти пустынным морем: за весь день не встретилось ни одно суденышко — пути пассажирских и грузовых судов пролегали где–то в стороне, а рыбаки держались берегов. К вечеру я так устал, что прилег на брезенте. Данилыч заботливо накрыл меня ватником и вернулся на свое место, к мотору. Он тоже устал, моя болезнь отразилась и на нем, он заметно похудел. Но вид у него был боевой: глаза горели, как у первооткрывателя, и он, мурлыча под нос, звал «на бой кровавый, святой и правый». Загорелый, с обвислыми усами и всклокоченными бровями, он выглядел как запорожец в боевом дозоре. Глядя на него, я думал о том, кем был бы этот неуемной энергии и пытливого ума человек, если б не злая судьба, оставившая его калекой и без образования.

…Как всегда это бывает, я не заметил, когда уснул. Проснулся от света и полной тишины. Калабуха наша не качалась, и моря не было видно: перед глазами, как богомольцы, кланялись камыши. Пахло дымком, и слышался треск костра. Я поднялся и увидел на песке возле стоявшего стеной камыша треногу, закопченный котел с весело бурлившей в нем юшкой, Данилыча и какого–то человека, сидевшего ко мне спиной. Данилыч сидел, как всегда, прямо на сложенных костылях и с необычайным оживлением рассказывал о наших приключениях на Белосарайке: о том, как я исследовал место, отмеченное на карте капитана Белова тремя крестами, и как заболел.

— Слабенький, — сказал он жалостливо, — стал, як горобушек, легкий, но упрямый… Когда без памяти был, тебя все вспоминал. Ишь заспался–то…

После этих слов мне уже не нужно было ломать голову над тем, с кем это Данилыч вел свою неторопливую беседу. К тому же и по сутулой сильной спине, по выгоревшему кителю и по старой капитанке нетрудно было догадаться, что у костра лицом к Данилычу сидел капитан Белов.

49

Стоит ли говорить о том, как я обрадовался этой встрече! Прошло всего лишь три недели с того дня, как мы виделись в последний раз, а капитан Белов заметно изменился. Он как будто немного усох, загорел и отпустил усы. Они были ему к лицу больше, чем коротко остриженные, которые он носил раньше. Белесые, немного жестковатые усы, ослепительно сверкавшие зубы, отличный загар — все это придавало капитану Белову вид лихого моряка. Он пожал мою руку с таким усердием, будто хотел показать, насколько он еще окреп за это время.

— Слышь, Лексаныч, — сказал Данилыч, когда я присел к костру, — шо Мыкола говорит? Хотел здесь в заводе рибу сдать — не принимают: вези, говорят, до сэбе… А пока до сэбе доберешься, риба вонять начнеть… И шо это себе министр думает? Быдто нельзя пойти наверх и сказать, шо такой порядок не годится: народу нужна свежая риба, а не соленые дураки! Ну шо, завод не мог принять рибу, дать квитанцию: Кто тут теряет, а? — Глубоко вздохнув и насупив брови, он снял крышку с котла, запустил ложку в бурлящую юшку, зачерпнул и, щурясь, подул на ароматное каленое варево, с присвистом, чтобы не обжечься, попробовал и сказал: — Чистая сказка!

Он не торопясь снял котел с треноги, достал из «сидора» сухари, извлек из каких–то тайников третью ложку для капитана Белова и сделал мне глазами знак, что, мол, ради такой встречи не грех было бы и это самое… Я не отозвался на его знак. Он было нахмурился, но, как только мы начали, обжигаясь, глотать юшку, просветлел от наших похвал и, приговаривая: «Кушайте, кушайте», словно нарочно старался реже опускать свою ложку в котел, заполняя паузы рассказами о том, как я во время беспамятства то рвался в море, то требовал, чтобы он, Данилыч, оставил меня и отправился за капитаном Беловым.

После еды Данилыч занялся уборкой посуды, а мы с капитаном Беловым отошли к лодке. Я достал карты и попросил его объяснить, что скрывается под знаком трех крестов.

Он загадочно улыбнулся и, попыхивая трубкой, сказал:

— Хорошо… А не скажете ли, Сергей Александрович, что вы сами увидели там?

Я согласился. Слушая мой рассказ, он сосредоточенно следил за карандашом, которым я водил по карте в районе трех крестов. Через полчаса, когда я закончил, капитан Белов вынул трубку изо рта и, не сдерживая волнения, сказал:

— Ну, Сергей Александрович!.. Да знаете ли, что вы мне сообщили? Да ведь это ж…

Но ему так и не удалось закончить фразу: в камышах раздался шорох, и тотчас же, ломая сухое будылье, оставшееся от прошлогодних порубок, перед нами появился черный как уголь, теперь уже совсем похожий на цыгана, Семен Стеценко.