Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Можем ли мы, чья жизнь тесно переплетена с жизнью моря, дать ответ на эти вопросы?

Конечно, можем! Больше того, должны!

Чем дальше мы с Данилычем двигаемся по водному зеркалу моря, тем становится виднее, что морем, в сущности, серьезно никто не занимается. Оно запущено. Много гнилостных растений и просто мусора и промышленных отбросов сваливается в море. А дельты рек настолько густо затянуты зарослями, что они стали фильтрами питательных веществ (например, детрита), поступающих из рек в море. Каждый день мои тетради заполняются новыми записями, в моторке стоит батарея бутылок и банок с пробами, в жестяной коробке несколько катушек отснятой фотопленки.

Данилыч с усмешкой смотрел на мою возню с банками и бутылками и прозвал все научное оборудование «магазином». Но после того как я рассказал ему, какой «товар» нужен мне для моего «магазина» и для чего вся эта затея, стал не только помогать мне, по и относиться к моему делу с большим уважением. Скоро он сам довольно свободно разъяснял рыбакам цели нашей экспедиции и с видом знатока говорил о расчистке и оздоровлении нерестилищ, мест для откорма молоди и нагула половозрелой рыбы, о гидрологическом обмене и режиме моря и о запрещении ставных мелкоячеистых неводов.

— Шо это дасть? — спрашивал он и тут же сам себе отвечал: — Во–первых, будет шо кушать красной рыбе и частику. А если им будет шо кушать, то и народу достанет.

Рыбаки согласно кивали. Данилыч искоса поглядывал на меня. Я никогда не поправлял его на людях, и он, ценя это, не злоупотреблял моей деликатностью. Данилыч рассказывал рыбакам, как мы «расшнуровываем» лиманы, добываем образцы зостеры, берем пробы планктона. Он умел без особого напряжения о скучных и серьезных делах рассказывать весело и увлекательно.

Я полюбил его за мастерство. Отличный шкипер, кок, моторист и матрос, он успевал помогать мне во всех изысканиях. Данилыч был любопытен, как шестилетний «почемучка». Скоро я стал замечать, что его любопытство перерастает в любознательность.

Он был всегда чуток, не беспокоил меня, когда я вел записи или над чем–нибудь задумывался, даже двигался неслышно.

Сегодня, когда я поддался на его уговор вернуться в Слободку за почтой и для пополнения запасов, чтобы не мешкая отправиться на кубанскую сторону, в Темрюкский залив, мне вдруг стало грустно, захотелось побыть одному. Я оставил Данилыча у моторки, ушел на самый конец косы. Достигнув отмели, я долго стоял в густой, теплой воде. Передо мною, насколько хватало глаз, расстилалось сомкнувшееся где–то в немереной дали о нежно–палевым небом море. Слегка покачиваясь, набегая на песок, оно словно бы вздыхало. Раздумывая о судьбе моря, я не сразу догадался, что крик, который я давно слышу, вовсе не крик «мартына», выискивавшего на отмели зазевавшуюся рыбешку, а голос Данилыча. Да, это был его голос, а не крик голодной чайки. Он стоял на костылях метрах в двухстах от меня и, помахивая кепчонкой, звал в моторку.

36

Возвратясь к моторке, я в последний раз осмотрел лиман и устье вырытого мною канала, и мы отчалили.

Когда долго бываешь в отлучке, не слышишь радио, не видишь газет, кажется, что за это время в мире произошли какие–то гигантские события, и что без тебя в институте, наверное, не справляются, и что родные уже делают запросы о тебе… Но вот пришли мы в Слободку, и оказалось все на месте: «у Вани», «у Гриши», а также в «Сельмаге» те же покупатели и те же товары. На берегу, перед Слободкой, по–прежнему сушится камка.

Конечно, удалось заметить некоторые изменения. Семья, месившая в день моего приезда саман, начала перевозить готовые кирпичи к месту постройки дома. А в десяти шагах другая семья затеяла глиняное тесто для лепки самана к своей постройке. Радиорепродуктор дома отдыха на всю Слободку передавал песенки Лолиты Торрес из кинофильма «Возраст любви». Произошли изменения на почте: там вместо беременной женщины сидела молоденькая девушка в форменном кителе. У нее было бледное лицо с мелкими веснушками, аккуратно выщипанные бровки и пышные золотистые волосы — северянка, по–видимому. Мужчина сидел на старом месте и так же настойчиво по телефону по буквам передавал телеграммы.

Из писем, пришедших на мое имя, я узнал, что за время моего отсутствия жизнь в институте не остановилась, что многие мои товарищи так же, как и я, все еще бродят в экспедициях: одни — на просторах северных морей, другие и третьи — на Дальнем Востоке, на Каспии, на Аральском море, на Байкале. Мои родные сообщали, что дома в общем все в порядке, если не считать того, что младший братишка, Антошка, схватил первую двойку нового учебного года, что в Москве льют дождя и на рынках, в овощных палатках и даже просто на тротуарах идет бойкая торговля мелитопольскими и камышинскими арбузами, болгарским и румынским виноградом, помидорами — словом, в столице в разгаре осень.

От матери просьба привезти акационный мед и свежее постное масло, ну там, конечно, рыбу, а фрукты ни в коем случае не возить, так как в Москве их много и они сравнительно дешевы…

Акационный мед нужен отцу: у него гипертония, и врачи рекомендуют мед не гречишный и не липовый, а именно акационный, то есть собранный пчелами с цветов акации. Постное масло свежее нужно матери: у нее больная печень, ей нельзя есть животный жир.

Отец, мама!.. При воспоминании о них у меня где–то глубоко–глубоко, на самом донышке сердца, что–то защемило так жалостно и вместе болезненно, будто я что–то важное для них не сделал или не так сделал… Как же летит время! Вот я, оказывается, уже вырос, а отец и мать состарились. Гипертония у отца, болезнь печени у матери… Грустно!

Но почему я о них только теперь подумал со щемящей болью в сердце? Почему я вдруг так неожиданно понял, что они старенькие? До сих пор они для меня всегда были молодыми. А маме все, даже дядя Аркадий, человек, как он любил говорить, «разменявший седьмой десяток», даже он говорил: «А ты, Надежда, удивительно молода. Когда ты идешь с Сергеем (это со мной), нельзя сказать, что он твой сын, а ты его мать… Понимаешь, насколько ты молода?» И вот уже не молода моя расчудесная мамочка и стар отец… А до сих пор они для меня всегда были молодыми… До сих пор… А впрочем, что это я заладил: «до сих пор» да «до сих пор»? Уже битых два часа хожу я по Слободке: мне незачем идти в «Сельмаг», и не приглашали меня вторично на почту, а в чайной просто нечего делать, да и ни к чему стоять у автобусной остановки (я никуда не собирался ехать), и со Скибой уже обо всем переговорено: бензин будет выдан по первому требованию… Зачем же я захожу во все эти места по нескольку раз? Зачем я стою на причале и смотрю в море, хотя на горизонте ни одного корабля? Какое там! Даже ни одного облачка! Зачем, наконец, я сижу битых три часа на причале среди слободских мальчишек, ловко, «наподдев», таскающих бычков?

Все затем же, что я ищу встречи с Галинкой. С тех пор как увидел ее, постоянно думаю о ней, хотя и обманываю себя и делаю вид, что не думаю. Но разве сердце обманешь? Я думал о Галинке там, в море, встречая утреннее солнце, когда море, пески, небо — все тонуло в червонном золоте, при закате, когда смотрел на тревожно плывшие в дальние края облака…

Что это, любовь?

Темнеет. На берегу ни души. Слободка словно вымерла: все мужчины в море, где–то в районе мыса Кзантипа, на юге, берут лобана; а женщины заняты по горло: ремонтируют дома, убирают овощи с огородов, заготавливают впрок синенькие, собирают виноград, нанизывают на нитки готовую к вялению рыбу. В магазинах скучающе лузгают семечки «Вани» и «Гриши», на почте груды нераспроданных газет — некому покупать: мужчины, как уже было сказано, в море, а курортники давно разъехались. Жизнь, кажется, вся перекочевала в школу, где раздается знакомый всем всплеск голосов… А море не шелохнется и поблескивает в сутеми, как атласное покрывало. Не нравится мне такое море! Лучше бы волны, лучше бы ворчало оно, чем так вот лежать, как смирная, сытая кошка…