Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Не знаю, то ли короткая ночь, то ли тихое море сделали свое дело, но я задремал. А когда открыл глаза, не сразу понял, что мы уже прошли западный, отмелый берег Таласской косы, небольшой заливчик и вышли на траверз вершины косы Бердянской.

— Смотри, Лексаныч, зараз будем входить в Белосарайский залив, — объявил Данилыч.

Я посмотрел в ту сторону, куда указывал Данилыч, и увидел высокую белую башню маяка Бердянский Нижний, острова — Большой и Малый Дзензик, отмель, обтягивающую конец косы, а за нею широкий простор Белосарайского залива.

— От здесь, — кивнул Данилыч на желтый песчаный берег перед маяком, — Посимдон костыли мои вынес… А там вон, у острова, волна и меня доставила на песок… Зараз чудно думать, шо тут я мог утопнуть!.. Здесь горобышку трудно сховаться… А тогда чуда просил! Вот, Лексаныч, как на море бывает!

Он вздохнул, прибавил газку и замурлыкал песенку. Моторка, взламывая гладкую, казавшуюся густой, как кисель, воду, легла курсом на северо–восток.

Мне хотелось побывать в бухте Таранья. Она расположена в северо–восточной части Белосарайского залива. Название свое получила из–за весенних скоплений в ее водах тарани.

До селения Ялта, раскинувшегося на северном берегу бухты Таранья, где я хотел остановиться дня на два, было около тридцати миль. День разыгрывался знойный. Море было настолько гладкое, что отраженные лучи слепили глаза. Из–за этого сильно клонило ко сну, и я снова задремал, да так, что проснулся с испугом, услышав голос Данилыча.

— Подходим, Лексаныч! — крикнул он. — Вон, гляди, Белосарайка! Птица кружит, — должно, рыбы много.

Я посмотрел в том направлении, куда указывал Данилыч. На белесом горизонте в легкой дрожащей дымке зноя виднелась узенькая полоска земли. Перед нею над тихой водой тревожно, как казалось со стороны, суетливо кружились птицы. Они словно бы отбивались от кого: то припадали к воде, то взметывались вверх, поблескивая на солнце крылом.

Я достал из кожаного экспедиционного мешка карту Таганрогского залива — одну из копий, снятых мною с карт капитана Белова, и стал рассматривать. Только теперь я заметил, что место, над которым кружились птицы, находилось не в бухте Таранья, а у конца Белосарайской косы. Отсюда до бухты не меньше шести–семи миль. Я спросил у Данилыча, почему он не пошел сразу в бухту. Он объяснил, что, когда увидел птицу, хотел разбудить меня, но не решился: «Больно сладко спал ты, Лексаныч». А посмотреть, отчего птица тут кружит, ему очень хотелось. Тем более отсюда можно быстро добежать и до Тараньей.

Я понял, что он хитрит, но не стал ворчать на него, а еще раз, прежде чем идти в Таранью, посмотрел на карту капитана Белова и только сейчас заметил, что место, над которым кружились птицы, на беловской карте было обозначено тремя крошечными крестами и знаком вопроса. Я развернул свою карту — там обозначенное Беловым крестами место было чисто. Что это значило?

Я сказал Данилычу, чтобы он заглушил мотор в том месте, над которым роились птицы: нужно было проверить, что означали эти три креста капитана Белова.

44

Три креста капитана Белова… Что же это значит? Что скрывается или должно скрываться за ними?

Долго я ломал голову над этой загадкой. Прежде чем остановить мотор, я попросил Данилыча сделать шесть кругов: первый — на расстоянии ста метров от воображаемого центра, второй и последующие — по спирали.

Мотор работал на малых оборотах, и шлюпка почти ползла. Упершись ногами в шпангоуты, я то и дело опускал отпорный крюк в воду: глубина всюду не превышала четырех метров и не падала ниже трех, то есть почти нормальная глубина для этих мест. Значит, здесь нет мели. Затонувшие суда и прочие опасности для плавания ограждаются буями или вехами. Тогда что же? На ум пришла догадка, что капитан Белов нанес эти знаки для себя, сделал только ему нужные пометки. Мало ли какие знаки может наносить капитан сейнера на свои карты! Это открытие, к сожалению, не упрощало задачу, а, наоборот, усложняло ее. Еще больше хотелось знать, что же «для себя» отмечал капитан Белов.

«Три креста, три креста», — скандируя про себя эти слова, я перебирал приходившие на ум новые догадки. Но разум — жестокий контролер фантазии. Он отвергал все, что приходило на ум. «Что же тогда?» — спрашивал я себя после очередного предположения. «А может быть, — думал я, — капитан Белов, как все грешные, взял здесь хороший улов и решил отметить богатую рыбную отмель, а чтобы скрыть от любопытных истинное значение трех крестов, поставил возле них вопросительный знак?» Эта мысль показалась мне близкой к истине. Хотя я не считал капитана Белова обыкновенным промысловым волком, которому главное — «взять рыбу», но вместе с тем невольно думалось, что он при всем его стремлении к высокой культуре рыболовства был прежде всего человеком земным: план и ему нужно выполнять.

Данилыч, когда я высказывал ему свои догадки, молча крутил медный ус, затем качнул головой.

— Видишь ли, Лексаныч, — сказал он, — если б кто другой, не Мыкола, поставил эти кресты, можно было думать, шо они навроде как узелочки, какие бабы «на память» вяжут на платках… А Мыкола — хлопец непростой. Тут он шо–то зробил! А шо? Ему известно, а нам гадать! Ты вот, Лексаныч, человек ученый, тебе и загадка дана. Ты гадай ее, а я пока закину удочку, может, бичка или там чопиков достану…

45

Данилыч натаскал полную сетку крупных головастых бычков, а я так ничего толкового и не сделал. Эх, до чего же примитивны приборы биологов! Геологи, топографы, ботаники, географы, археологи ходят по земле, вооруженные до зубов, и в свои тайны вторгаются без страха и сомнения. А мы? Мы тоже, как говорится, «богом не обижены», и у нас не Мафусаилов век: есть кое–что и у нас, например «Витязь» — отличнейшее, оборудованное совершеннейшими и, не боюсь сказать, даже уникальными приборами судно. «Витязь» плавает на Тихом океане. Недурные суденышки распахивают и другие моря. Но вот тут, на Азовском, нет специального экспедиционного судна и, к сожалению, нет в обиходе и портативных современных приборов. Что делать? Хныкать?

Или смотреть, как Данилыч таскает серебристых судачков с плотным брусковатым телом? Нет! Не выходит одно, надо пробовать другое! На дне моего походного мешка из нерпичьей шкуры, не раз сослужившего хорошую службу, лежат легкая водолазная маска и ласты. Это была пока еще новинка, вызывавшая зависть многих исследователей морской фауны и флоры, любителей подводной охоты. Мне дал их с собой мой научный руководитель профессор Сергейчук. Перед отъездом из Москвы я несколько раз ездил к нему на Николину гору и там, на Москве–реке, под руководством профессора научился пользоваться маской. Увидев меня в маске и ластах, Данилыч забыл про удочку, которую какой–то проворный судачок вырвал у него из рук.

Я опускаюсь в воду. Данилыч кричит мне, чтобы я достал удочку. На крючке оказался судачок, которого местные рыбаки называют «секретом». Он вертелся в воздухе как бешеный. Я лег на воду и поплыл, старательно вглядываясь в толщу воды. На моих губах, очевидно, еще держится улыбка, потому что я плохо сжимаю рожок для дыхания, а перед мысленным взором все еще торчит крохотный, с белым, нежным пузиком и стеклянными глазами судачок «секретик». «Как ловко он утащил у Данилыча удочку! А ведь маленький, не больше уклейки!» Секрет… «А не в нем ли секрет трех крестов?» — проносится у меня в голове еще робкая мысль.

46

Профессор Сергейчук не зря нахваливал свой легкий водолазный аппарат: через желтоватый, как фотографический светофильтр, иллюминатор маски было отлично видно все. Стекло, вероятно, обладало оптическим фокусом, который избавлял предметы, находящиеся в воде, от искажения. Перед моими глазами природа моря, или, как говорят биологи, «пищевая цепь», представала в натуральном виде. Как одно из многочисленных звеньев этой цепи попали в поле зрения бычки. Будто несчитанные отары овец, они едва приметно для глаз двигались то вперед, то назад. Они, очевидно, кормились; под ними на необозримых полях жирного илистого дна располагались огромнейшие колонии моллюсков, синдесмии и балянуса.