Год жизни

Но Тарас не дал говорить Черепахину.

— В белом халате... летел, как ангел... и мотузочки сзади тюлюпались, навроде крылышков,— с новой силой грохнул Тарас,— а вдарился как черт!

Евдокия Ильинична, вошедшая с подойником в руках, застала очень живописную картину. Прошло немало времени, пока все успокоились и Клава начала накрывать на стол.

— Вот ты заливаешься, Тарас,— мягко выговаривала она своему жениху,— а гляди, чтоб на экзамене плакать не пришлось. Скоро в вечернюю школу. Ты мне что обещал? Я твое желание выполнила, перешла на бульдозер. И ты должен учиться.

— Буду, мое серденько,—ласково отвечал Тарас, не сводя обожающего взгляда с лица Клавы.— Всю физику повторил уже. Через год буду ученый, как академик.

— Ох уж, академик! — шутливо дернула Тараса за ухо девушка.— Скажи, хоть бы семилетку одолел!

Шатрова волновало интимно-дружеское обращение Клавы с Тарасом.

Он мысленно ставил себя на его место, а Нину — на место Клавы и краснел от своих мыслей. Но у Тараса и Клавы все было решено. В сентябре они едут в Атарен , а возвратясь, празднуют свадьбу. А у него...

— Скоро, мать, кормить нас будешь? Кишка кишке кукиш кажет,— сказал Никита Савельевич, втягивая живот.— Вот, погляди, вконец отощал.

— Не я тебя, ты меня тридцать лет кормишь,— отшутилась Евдокия Ильинична, ловко нарезая аппетитными ломтями поджаристый хлеб домашней выпечки.— А за что — не знаю.

За стол уселись все сразу. Рядом с Ниной — Шатров. Но ему не суждено было в этот вечер поужинать. Едва он взялся за ложку, как в дверь постучали. Вошел рабочий с прибора Шатрова, мокрый, запыхавшийся.

— Алексей Степаныч, колодец прорвало! Вода от насоса уходит. Прибор стал.

Шатров выскочил из-за стола.

— Да поешь, Алеша, успеется,— всполошилась Евдокия Ильинична,— не пожар-те, за минуту ничего не подеется.

— Нет, нет, Евдокия Ильинична. Провороним воду, и план уплывет.

Старушка взяла два ломтя хлеба, проложила их ноздреватой пластинкой сыра и сунула в карман инженеру.

— Хоть там, голубчик, закусишь.

Уходя, Шатров не утерпел, попрощался с Ниной отдельно.

Открыв дверь, инженер на секунду отступил назад, поежился. В темноте ночи шумел проливной дождь. Блестели налитые водой колеи. Подтянув повыше голенища сапог, Алексей шагнул вперед.

После ужина, чтоб не идти под дождем, Нина легла спать вместе с Клавой. Евдокия Ильинична убрала посуду, подсела к мужу.

— Ты ничего, отец, не примечаешь?

— А что?

— Сдается мне, Алеша к Ниночке тянется. Не так чтобы явственно, а все же таки... То на лицо зарумянится, то глаза отведет, будто и не глядит, а самого так и подмывает, сердешного...

Никита Савельевич с добродушной усмешкой обнял жену за плечи.

— Поздно же ты, мать, разглядела! Давно промеж них любовь. Думаешь, с чего он тогда кинулся под взрыв?

— Дай-то бог,— перекрестилась Евдокия Ильинична.— А я бы никого другого и не пожелала Ниночке. Такой Алеша добрый и славный. Ведь не кто, он ее спас. В глазах смерть стояла.

4

Погода испортилась. Третий день шли злые непрерывные дожди. Зоя сидела в огромной пустой квартире и уныло смотрела в окно. По стеклу, точно слезы, катились крупные капли. Монотонно барабанило по крыше. У крыльца слабо шелестел глянцевыми листьями молоденький тополь. Сквозь дождевую дымку редко-редко мелькали фигуры прохожих в островерхих капюшонах. Тоска!

Приступы хандры у Зои стали не редкостью. Дружба с Цариковой распалась. После ссоры они не встречались ни разу. Женщины сторонились Зои. Никто не приглашал ее к себе в гости, никто не навещал ее. Зоя осталась совсем одна.

Что-то не ладилось в ее жизни. Не было радости, но почему — Зоя не могла понять. Часто она открывала дверцу дорогого шифоньера из светлой карельской березы, равнодушно перебирала свои платья. Их висело много — разных цветов и фасонов. Внизу длинным рядом стояли туфли. В сундуке хранились пальто, отрезы. Крутов не скупился на подарки молодой жене. Но прикосновение мягкой струящейся ткани, яркие краски не приносили былого наслаждения. Наряжаться здесь, на прииске, где все заняты работой? Ходить пестрой павой на посмешище людям? Вдобавок — ни парка, ни асфальтированных тротуаров. Пыль, грязь... Переехать в город? Крутову нечего там делать. Да и не поможет. В глубине души гнездилось холодное сознание: всюду потащится за ней эта тоска. Не для кого наряжаться, не перед кем. Кому она нужна, красивая, нарядная? Кто ее любит?

Снова и снова Зоя восстанавливала в памяти события прошедших месяцев, пытаясь найти разгадку, почему ей не дается в руки маленькое скромное счастьице. Ведь ей нужно так немного — любимый человек, обеспеченное существование, возможность чуточку повеселиться... А вместо этого — одиночество, зеленая тоска. Нет, не того она ждала, оставляя Алексея! И не странно ли: он никогда не заботился о своем счастье, наоборот, навлек на свою голову все беды — и что же? Алексей по-прежнему в партии, доволен своей работой, он нужен людям, его хвалят. Даже всесильный Крутов ничего не смог ему сделать. А теперь, говорят, Шатрова часто видят вместе с Ниной Черепахиной. Он счастлив! А она? Такая молодая, хорошая... Подумать только —жизнь проходит мимо нее!

Зоя упала головой на руки и заплакала бессильными тоскливыми слезами. Лохматый кот потерся об ее ноги, обиженный невниманием, отошел, принялся умывать мордочку, зазывая гостей. И почти тотчас же раздался стук в дверь.

Зоя испуганно вскинулась, насухо вытерла глаза. Вошла Марфа Никаноровна. Брезентовый дождевик стоял на ней колом. Сейчас же с него натекло на пол. От резиновых сапог поплыла жидкая глина. Седеющие волосы намокли, выбились из-под капюшона. Лицо тоже мокрое, но довольное, с хитринкой.

— Натопчу я тебе, однако. Ну да ладно, домработница подотрет. Или сама? Не записалась еще в барыни?

— Какая я барыня! — весело отозвалась Зоя. Хандра вдруг уступила место бодрости. Лукавое лицо Марфы Никаноровны, возможность поговорить с живым человеком, запах дождя и свежего воздуха, исходивший от дождевика,— все это живительно подействовало на Зою.

— Вот и хорошо. Не пишись. А то я только было в барыни полезла, бац! — а моего Сеньку по шапке! — затряслась в неслышном смехе Марфа Никаноровна. От глаз лучиками побежали добрые морщинки.

Глядя на нее, засмеялась и Зоя.

Между тем глаза Марфы Никаноровны быстро обежали всю комнату и опять остановились на лице Зои, зоркие, сверлящие как буравчики.

— Почто одна сидишь, скучаешь? Да ты, никак, плакала?

— Что вы! Просто лук к обеду резала, вот и...— вспыхнула Зоя.

— А. Бывает. Лук — он такой, едучий.

Норкина поговорила еще немного, потом перешла к цели своего посещения:

— Я к тебе. Затеял наш женсовет новое дело. Хотим своими силами отремонтировать к зиме одно общежитие, сделать его образцовым. Кеша с ребятами обещали помочь. Снег-то, он вон он, близко, а твой князь и не чешется, пес его заешь. И эта дубина стоеросовая, прости господи, Галган, не думает, как будут рабочие зимовать. Опять, как в ту зиму, в кулаки свистеть? Штукатурка пообвалилась, тамбуры не утеплены, печки плохие... Партбюро приняло решение о подготовке к зиме, а Крутов тянет. Так, может, хоть глядя на нас, женщин, постыдится? Но мороки с ремонтом много. И с прибора всех не снимешь. Это еще ладно, Клавдюня такая девка верткая. Ровно бы она век на бульдозере ездила.

Женщины говорили долго. Обрадованная приходом Норкиной, тем, что женсовет вспомнил о ней, Зоя напоила гостью чаем с малиновым вареньем и бисквитным печеньем. Условились: завтра же Зоя включается в ремонтную бригаду женщин.

— Я вон какая дыня репчатая,— шутила, прощаясь, Марфа.Никаноровна,— и то мазать взялась. А ты молодая, ловкая. Да,— приостановилась она уже на пороге, как будто лишь сейчас вспомнила,— ты у своего тесу не выпросишь кубометра два? Там кое-где крыша худая. Менять тесины придется.

— Н-не знаю,— замялась Зоя.— Попробую. Только вряд ли он меня послушает...