Год жизни

Никакого вмешательства Лаврухина не требовалось, но, чтобы засвидетельствовать свое появление, он все же подошел к транспортеру, осмотрел ролики. Шатров выбрался из-под бункера, нахмурясь пошел навстречу Лав-рухину. Сейчас же Мефодий Лукьянович загадал: если Шатров поздоровается с ним, Крутов оставит его, Лаврухина, начальником участка. Инженер не поздоровался.

— Мефодий Лукьянович, Чугунов посоветовал, как спасти шурфы от обрушения.

— Да? Как? — так и кинулся к Шатрову Лаврухин. Кинулся и даже рот приоткрыл, словно готовясь прихлопнуть им на лету известие.

— Надо нарубить веток стланика и плотно прикрыть ими шурфы. Тогда они не будут оттаивать. Солнце не достанет. Чугунов говорит, они с Лисичкой всегда так делали.

«Шут возьми, как просто! А мне в башку и не втемяшилось»,— подумал Лаврухин, вслух же небрежно сказал:

— Старо. Возни много. Я думал, он что-нибудь получше придумал. А в общем ладно. Пошлю рабочих стланик рубить. «Что, съел? — мстительно подумал Лаврухин.— Думал, благодарить тебя буду?»

Но инженер, по-видимому, и не ожидал от Лаврухина никаких изъявлений благодарности. Он уже отошел от него, занялся насосом. Шатров плохо переносил даже короткое общение с Лаврухиным. При всякой встрече с ним Алексей испытывал чувство гадливости, смешанной с недоумением. Как могли жить в Советской стране такие люди, без высокой ясной цели в жизни, без любви и увлечения своим трудом? Каждый раз, сталкиваясь с людьми, подобными Лаврухину, Алексей вскоре же начинал тяготиться разговором с ними. Его тянуло прочь от них, на свежий воздух.

— Вставай, лежебок! В контору пора.

Марфа Никаноровна стащила с мужа ватное одеяло. Он забурчал, но взглянул на часы и заторопился: сунул ноги в домашние шлепанцы на войлочной подошве, подошел к рукомойнику, взлохмаченный, тонконогий в трикотажном сиреневом белье.

Марфа Никаноровна встала уже давно. Она приготовила завтрак, вымыла пол, накормила поросят и наносила воды в кадушку на завтра. Домашнюю работу теперь приходилось делать урывками, по утрам и вечерам. Женщины добились своего: на новом полигоне возвышался промывочный прибор, начальником его единогласно была избрана Норкина.

Доверием, оказанным ей женщинами, Марфа Никаноровна очень гордилась. Несколько раз она даже заметила, не без ехидства, мужу: «Так-то, Леня. Меня начальником выбрали, а тебя из парторгов на вороных прокатили. Что я говорила? И правильно. Какой из тебя парторг? Куда Крутов с копытом, туда и ты с клешней. Ни сознательности, ни твердости».

Позавтракали молча. У конторы разошлись. Норкин направился в свой кабинет, Марфа Никаноровна — к прибору. Сегодня предстоял большой день. Освободился один бульдозер. Крутов обещал отдать его женщинам. Это означало — долой тачки, трапы, лопаты. Большинство женщин, кто захочет, можно будет перевести на рытье шурфов. Тяжеленько, зато там заработок повыше.

По дороге Марфа Никаноровна зашла за Феклой.

Никто не работал с большим усердием, чем глухонемая. Любо было смотреть, как, проворно действуя лопатой, она насыпает тачку — гора горой, бегом катит ее по узким трапам-доскам, нигде не оступаясь, и ловко опрокидывает над бункером. Прошлая жизнь с Галганом представлялась Фекле безобразным сном. Казалось, долгое время она плыла в мрачном туннеле. Ее тащило, било об осклиздые стенки и вдруг вынесло на простор голубой ласковой реки с зелеными берегами, залитыми солнцем. Фекла изменилась даже внешне—-загорела, приобрела уверенную осанку, выступала плавно и важно. Теперь она первая хохотала над нечаянно перевернув-

шейся тачкой, вечными проделками Дуси, которая тоже работала на приборе.

В полдень у прибора появился Неделя, прямо из шахты,— в брезентовой куртке и широкополой шляпе, осыпанной каменной пылью. Под мышкой, как тросточка у щеголя,— бурильный молоток. Женщины приветливо заулыбались, глядя на Тараса. Все любили его той бескорыстной любовью, какой русские люди .награждают силачей. Дуся потащила Тараса за рукав к себе. Он послушно следовал за шустрой проказницей добродушно ухмыляющийся, смущенный общим вниманием. Дуся заставила Тараса насыпать грунт в тачку, сама вскочила сверху, и Тарас быстро покатил ее по доскам под смех женщин. Над бункером он резким движением перевернул тачку, но Дуся успела-таки соскочить с нее и залилась хохотом, приплясывая, показывая Неделе розовый язык.

Тарас не сделал даже попытки поймать насмешницу— он прекрасно знал, что это ему никогда не удастся, и поднялся на эстакаду по скрипучим доскам. Рядом бежала пустая резиновая лента транспортера. Лишь редкие кучки грунта виднелись на ней. Тарас пренебрежительно хмыкнул. «То ли дело бульдозерный прибор».

На верхней площадке бурильщик остановился. Солнце светило усердно, но грело уже не с прежней силой. Порывами налетал холодный ветер. Внизу, в складках полигона, двигались женщины. Тарас внимательно поискал глазами, но нигде не нашел Клавы. «Зачем она велела прийти?»

Протекло полчаса. Внимание Тараса привлек далекий лязг гусениц. Где-то шел трактор. Лязг приближался. Тарас лениво повел взглядом и увидел: на крутой отвал взбирается бульдозер. Могучая машина лезет почти вертикально. А за ее рычагами маленькая фигурка. Капелькой крови алеет косынка. Клава?

Саженными скачками Тарас сбежал с эстакады, пустился навстречу бульдозеру. Гремящая машина, выпятив вперед панцирную грудь, быстро надвигалась на него, все увеличиваясь в размерах. Сверху на Тараса смотрело счастливое и гордое лицо Клавы. Вольный ветер трепал и рвал с головы красную косынку. Девичьи руки уверенно сжимали стальные рычаги. С грохотом упал тяжелый нож, врезался в землю, вздыбил ее и погнал перед собой к бункеру прибора живую земляную волну.

В бесчисленных книгах поэзией и прозой воспета любовь. И никогда, покуда жив род человеческий, не перестанет звучать гимн любви, началу всего сущего.

Алексей полюбил Нину. Это любовь послала его навстречу взрыву на полигоне. Это любовь окрашивала теперь собою всю жизнь Алексея. Что бы он ни делал, Нина входила радостью в его мысли. Сколько раз среди дня молодой инженер отрывался от работы, прислушивался к какому-то неясному, но сладостному приливу внутри: «Что случилось? Да, Нина...»

Теперь для Алексея не существовало предела его физических сил. Он мог двое суток не спать, оставаясь свежим и бодрым, мог без устали часами ворочать вместе с рабочими тяжелую ленту транспортера, очищать бункер прибора: Иногда Алексею казалось, что он способен на чудо: прыгнуть с высокого обрыва и полететь в воздухе над тайгой, как в детских снах, взмахивая руками. И это чудо сделала с ним она, Нина!

После того, что произошло на полигоне, Алексей и Нина, не договариваясь, как-то само собой, перешли на «ты». Ни одного слова о любви между ними еще не было сказано. Оба боялись заговорить о ней, коснуться того чудесного, что пело в их душах. Но и молчать Алексею становилось все труднее.

В этот вечер, сидя дома, подперев голову рукой, Алексей в раздумье чертил пером профиль Нины, вслух произносил имя любимой, наслаждаясь его звучанием. Очнуться его заставил звучный бой стенных часов в желтом деревянном футляре. Десять часов! Пора ужинать. Евдокия Ильинична не любит кормить поодиночке.

У Черепахиных было шумно. Тарас стоял посреди комнаты, руки в боки, и заливался хохотом. Глядя на него, смеялись Клава и Нина. Никита Савельевич пытался остановить их, но и у него щурились глаза, прыгала борода.

— Ой, не могу,— стонал Тарас.— Уронила меня бид-на маты с шестнадцатого этажа.

— Что тут у вас, аттракцион смеха? — в недоумении спросил Шатров, невольно задерживаясь взглядом на смеющемся лице Нины с ямочками на щеках, поддаваясь общему веселому настроению.

— Это все Тарас,— махнул сложенной газетой Никита Савельевич в сторону Недели.— Эк его разбирает! Смешинка в рот попала. Вон, вон, того гляди, лопнет. Да будет тебе, Тарас! Где в нем столько смеху помещается? — с беспокойством продолжал Черепахин, обращаясь к Шатрову.— И главное, Алексей Степаныч, ничего смешного! Американский министр обороны Форрестол прыгнул из окна шестнадцатого этажа морского госпиталя в Вашингтоне. Пишут, выскочил как был — в больничном халате...