Валдаевы

Когда же наконец разошлись под вечер, когда высохли слезы на глазах у Матрены и бабки Марфы, которая онемела, увидав разряженного, как царь на картинке в календаре, внука, Семен достал бумагу и карандаш, настрочил записку, свернул ее вчетверо и надписал: Е. Люстрицкой. Потом подозвал Андрюшку и зашептался с ним. Андрей схватил записку и бросился на улицу.

— Завтра пойдем чечевицу косить, — сказал Платон. — Косить-то не разучился, герой?

Семен засмеялся и сказал, что соскучился по полевой работе.

Чечевицы было мало, лишь с полвосьмушки. И наутро Семен скосил ее до полудня.

В тот же день пришло письмо от Виктора. Обращаясь с поклонами ко всем в семье, он каждого называл по имени и отчеству, а затем перед каждой мордовской фразой повторял на случай цензуры «еще кланяюсь» по-русски: «…Еще кланяюсь, набольшие за людей здесь нас не считают, еще кланяюсь, старшой над нами не человек, а двуногая бешеная собака, и еще кланяюсь, если пойдет он с нами туда, где в людей стреляют, еще кланяюсь, при первой рукопашной поднимем своего начальника на штыки…»

— Семен, ты слышишь? — спросил Платон.

— Мороз по коже прошел. Такой тихий, а ведь вон до чего довели!

— Не обижай солдат.

— Поучить иногда следует, но через край нельзя выходить.

Дождались воскресенья. Семен с самого утра не находил себе места и часто поглядывал на часы. Время не шло — тянулось, как тянется усталая кляча на крутую гору. Ходил в сад и лазил на вишню. Съел целую горсть ягод. Показались кисловатыми. Сходил за зелеными огурцами. Они были последние, некрасивые и тоже кислили. Вытащил с грядки репу и когда обрывал ботву, услышал звон колокола — отходила обедня.

За столом, когда обедали, тоже не сиделось спокойно — крутился, точно наседка в гнезде. Обед был хорош, но Семен ел нехотя. Щей хлебнул два-три раза да ложку гречневой каши съел и больше не мог.

Вышел за околицу. Вот и дорога, по которой он когда-то уезжал вместе с другими призывниками из Алова. Скрипели телеги, играл на гармошке с радужными мехами Фома!

Никогда больше не услышит Алово ни его гармошки, ни его песен. А вон опушка, на которой стояла в тот далекий день Женя Люстрицкая и махала вслед подводам алым платочком…

Семен вошел в лес. Кружились в прохладном воздухе первые пожелтевшие листья. На Красивой горе, в том месте, где они впервые встретились много лет тому, он увидел знакомую фигурку — в руках корзинка и голубой раскрытый зонт от солнца.

— А все-таки, давай наполним корзинку.

— Чем?

— Ежевикой.

— Где?

— К Суре пойдем, к Русской пойме, я там место одно знаю.

— Боязно.

— Со мной?

— Вот именно.

— Но сюда ведь пришла.

— Здесь, если крикну, кто-нибудь услышит.

— Я с тобой воевать не хочу.

— Не хочешь? М-да… Тогда пошли к Суре. Только ведь, знаешь, меня без боя в плен не возьмешь.

Казалось, они были в сетях из ползучих стеблей крупной сочной ежевики, которую аловцы называют синей малиной. Трехчастные листья трепетали над этой сетью, словно живые узоры на канве, а из-под них проступали кисти ягод, покрытые сизым налетом, словно с них еще не сошел утренний туман.

И шуршали лопухи мать-мачехи…

…Когда брели домой между Подсосенным и Уснулым озерами, Женя, сдерживая близкие слезы, продекламировала:

— Рифмы нет. Надо бы в конце — ночь.

— А кто испортил рифму?

— Конечно, я.

— Ну вот ты и получил третий крест: повесил меня на шею. Жаль, я ведь не предупредила тебя: характер у меня несносный. Не знаю, до чего дойдешь ты со мной…

Не видно было, где тарахтела с отчаянием телега на быстром ходу, — казалось, ее не везли — волокли по очень неторной дороге.

Вытирая белым платочком глаза, Женя шла, натыкаясь на кочки, вслед за Семеном, а тот, стараясь не замечать ее настроения, проговорил:

— Кто-то осоку поехал косить…

Ко двору Нужаевых подомчала тройка; из тарантаса вышел Арефий Локотков; он быстро прошел в избу, низко поклонился Семену и сказал, что дворянин Митрофан Адамыч Панов изволит просить Георгиевского кавалера на чашку чая. У Семена были другие планы на сегодняшний день, но отказываться от предложения было бы нелюбезно, да и нельзя — случись какая-нибудь нужда, возможно, придется просить у Панова помощи, а если не поехать, — значит, бросить тень на всю семью. Надо было ехать, и Семен потянулся за шинелью, но Локотков предупредительно схватил ее сам:

— Да, про непогодь, пожалуй, пригодится.

— Знамо, на погоду только божья воля.

Локотков (ему было приказано: «Не садись рядом с ним, каналья!») сел возле кучера на облучок, и они поехали по подгорному большаку. На берегу Уснулого озера цыгане готовили обед, и по всей низине ветер разносил дым, пахнущий супом и пшенной кашей. Кучер (не Харитон, а другой, помоложе) поправил свою шляпу с пером и замурлыкал песню.

Семен как бы со стороны взглядывал на себя, едущего в рессорном тарантасе, и сам давался диву, что дожил до такого, о чем раньше мог только мечтать; но чем ближе подъезжали к имению, тем больше робел, думая, как бы не оплошать в какой-нибудь мелочи перед барином, как вести себя и что говорить.

Въехали в большие открытые ворота. Семен помнил этот дворец — закопченные стены; незрячие глазницы окон без стекол. Но теперь совсем другое дело! — дом, будто новенький, выкрашен в зеленый цвет, любо посмотреть.

На крыльцо вышел сам Митрофан Адамович, невзрачного вида низенький человек с раздвоенной бородкой и закрученными усами. Протягивая руку гостю и шагая на цыпочках, чтобы казаться выше, Митрофан Адамович пошел навстречу.

— Добрый день, любезный Семен Платонович. — Рука его была влажной, словно с кончика каждого пальца капала вода. — Добро пожаловать. Поздравляю вас с чином и великой наградой.

Бросилось в глаза, что барин ходит столь разлапо расставляя ступни, что, шагая рядом, то и гляди наступишь на его носок.

В комнатах было богато. Но ни ковры, ни люстры, ни фарфор в застекленных шкафах не произвели на Семена впечатления, потому что все эти роскошные вещи он уже не раз видел в помещичьих усадьбах в прифронтовой полосе. Его почему-то поразили лишь огромные, чуть ли не во всю стену зеркала, и он подумал, что если бы их порезать, на каждую избу в Алове пришлось бы по приличному зеркалу.

В большой комнате уже был накрыт стол на двоих, и без лишних разговоров и расспросов Митрофан Адамович усадил гостя за стол и предложил выпить водки — налил гостю большой бокал, а себе — совсем маленькую рюмочку, предупредительно сославшись на нездоровье. Разговор был вялым и скучным. Митрофан Адамович поинтересовался, при каких обстоятельствах Семен получил второй Георгиевский крест, и тот сбивчиво рассказал, как ходил за языком, думал притащить какого-нибудь офицерика, но вышло так, что под руку попался австрийский генерал, — его и притащил.

Было видно, что Панова не интересует ни Семен, ни австрийский генерал, а просто он исполняет некий долг перед дважды Георгиевским кавалером.

Осмелев и уже не стесняясь, Семен сам потянулся к графину с водкой и опорожнил еще один бокал.

Дома не было конца расспросам о том, как его принимали у барина и чем потчевали, и очень удивились, когда Семен сказал, что по вкусу ему пришлось только одно кушание — соленые грузди.

Когда стемнело, Семен вышел на улицу. За ним увязался Андрей — ему хотелось побыть с братом, ведь завтра у того кончается отпуск. В сумерках слышалось пение старика и старухи. Песня была мордовская.