Избранное

Бывают от этого основного типа и разные отклонения. Построят дом шириной в две стены, или закатят высокое резное крыльцо, или ограду крышей закроют. А колхозник из деревни Черновляне Пашка Куприн поставил дом боком к улице, крышу над мостом прорезал и выстроил мезонин. Многие называют эту надстройку мезиментом и с уважением поглядывают на нее.

Деревни вытянуты на холмах тонкой взгорбленной цепочкой, так что, входя, видишь только одну половину улицы, а выходя, — только вторую. Посреди деревни, на самом взмыве, стоит колодец с огромным журавлем, здесь можно напоить коня или заправить радиатор. В праздник каждая уважающая себя компания считает своим долгом хотя бы один раз пройти вдоль улицы с гармонью.

От высоких, крытых дранкой домов, от коротеньких вскинутых улиц, поглядывающих резными наличниками, резными воротами, высоко прорубленными окошками, веет собранностью, умением построить все так, чтобы и жизнь и работа были сподручны и просты… Может быть, в этих крепко увязавших все хозяйство домах сказывается давнее лесное стремление смекалисто укрыть от случайностей погоды, от злой руки, от зверя каждую животину, каждую нужную вещь, нажитую тяжелым многолетним трудом. Может быть, в этом сказалось желание требовательного человека сделать жизнь простой и красивой. Скорее всего — и то и другое. Во всяком случае, в характере пыщуган явно чувствуется это глубокое, душевное отношение ко всему окружающему. Пыщуганина трудно разозлить, но неожиданно легко обидеть каким-нибудь случайным взглядом или словом. И тут вспоминается Сибирь с ее пятистенками, с огромными дворами, по которым раскиданы амбары, коровники, дровяные навесы. Вспоминается и основная черта характера коренного сибиряка: его нетрудно раскипятить, но на обиду он неподатлив.

Чтобы воспитывать себя, ценить себя и уважать по достоинству, нужно знать свой характер. Для этого необходимо помнить, откуда он пришел, где шел, из чего складывался. Тоже самое можно сказать и об отношении к жизни целого народа. А ведь характер народа нашего складывается и продолжает складываться из сходных в общем, но богато разнообразных в частностях характеров москвичей, ростовчан, даурцев, олонежцев, туляков и многих других. Если город близок тому новому, что рождается нашим общим разумом ежедневно, ежечасно, то деревня стоит на истоках, которые питают нас живительнейшими соками прошлого народа, живой водой нашей природы. А разве жилища не определяют характер и жизнь человека? Разве не говорят нам парящие крыши древних китайцев о высокой поэтичности их строителей? Разве не рассказывает золотисто-зеленый сумрак хижин таитян о благородной живописности их обитателей? Мы строим дома, дома строят нас.

Сухая ель — отзывчивое дерево. На каждый луч, на каждый полублеск отвечает она необычайным и редким цветом. В солнечный полдень, когда обветренные бревна становятся белесоватыми, похоже, что стены, наличники и крыши чеканены из старого серебра. Тогда высокая избушка в Петухах с крышей и трубами на ней всем своим видом просит, чтобы люди забыли, что в ней просто сушат зерно, а поверили, будто живет в ней Василиса Прекрасная. В серый день, когда по земле идут мглистые тени от низких облаков, избы кажутся кованными из синего перегретого железа. Теперь чешуя крыш напоминает броню древних витязей, и воинственным холодом веет от нее. Житницы, конюшни, бани превращаются в такие дни в жилища каких-то языческих воинов-отшельников.

Лунные ночи делают избы рубленными из янтаря. Все мягко светится изнутри, и даже длинные жерди прясел, мерцая, уходят в полусвет, за деревню к лесу. Села же в эти ночи прямо на глазах грозят преобразиться в какой-то сказочный град на дивном острове Буяне.

Месяц крадется по южной стороне небосвода. С севера упираются в небо голубые и малиновые полосы. Они стоят, вздрагивают, уходят в самую высь, шарахаются в стороны и исчезают. Это осенние отблески далеких полярных сияний. Там, в олонецких и архангельских краях, под расцветающими вихрями холодного огня стены и окна стали голубыми, красными, зелеными. Там лежат столичные земли русского деревянного зодчества.

ЛУЧИНА

Она трещит и тает, как новогодняя свечка. Тени по избе вздрагивают. Кот узкими зрачками смотрит на огонь из угла, и в каждом глазу у него по лучине. И сказки, сказки встают из углов, словно кто-то рассказывает их сразу все.

А тетушка Евгения вяжет чулок. Молчит. Но я знаю, о чем она думает, почему любит сидеть при этом тусклом огне. Ее детство, далекое и почти забытое, тянулось при горьковатом запахе лучины, когда ночи бесконечно длинны и когда кажется, что кто-то рассказывает сказку.

Их щепали из березовых вязких поленьев. Их снопами складывали на запечные полати, их от жара потягивало, выгибало, и до рассвета в тишине все чудилось, что кто-то играет в углу на звучной тонкой паутине. Тепло перебирает нащепанные березовины, а тетушка щеплет и щеплет их каждый день, будто бы для самовара. В бессонницу тетушка слушает, как они поют.

Моя бабушка тоже когда-то сидела при лучине и слушала свою бабушку. Моя бабушка тоже при мне щепала лучины и говорила внуку: «Для самовара». А потом в их запечном шелесте под темным пологом вечера она слушала сказки своего детства.

В селах ликуют теперь яркие лампочки величиной с хороший шерстяной клубок для белых рукавичек. По дальним хуторам идут бензовозы и разливают в бидоны и чайники керосин. Да и керосиновым лампам осталась одна лишь дорога — в чулан.

И кто знает, может быть, я через много лет уж и забуду, что на печь нащепать можно ворох лучин и слушать их, слушать всю ночь. В мои бессонные ночи я буду долго лежать в темноте и вслушиваться, как гудят за стеной провода, и дети, засыпая, будут думать, что в этом тревожном гудении я слушаю сказки своего детства.

НЕВИДИМЫЕ ОБЛАКА

К вечеру горизонт высоко закладывают облака. Солнце садится, но жара не исчезает, а в безлунном небе очертания облаков совсем неразличимы. Только время от времени багрово встают над лесами зарницы. Тогда какую-то долю секунды видно всю тучу, которая отсюда похожа на вздыбившуюся и охваченную пламенем кобылицу. Через несколько минут еще зарница, туча все такая же. Вспышка через час, а туча нисколько не изменилась.

Тишина.

В такие ночи рожь заливает землю диким запахом спелости.

Словно деревенским пивом плеснул кто в хлеба.

В такие ночи у девушек не видно зрачков, и до самого утра глаза их кажутся печальными и дикими. Зато сыпучие искры вспыхивают в распущенных волосах, если коснуться их сухими губами, да от волос душно пахнет нагнетенным зноем несбывшейся грозы.

ТИШИНА ЛЕСА

Сквозь безветрие лесов пришел еле обозначившийся острый крик. Тотчас же, не повременив, сорвался с липы ясный лист. Он послушно закачался в плавном воздухе. Будто к нему был послан заблудившийся голос тот.

«Услышал», — подумалось мне о нем.

Лист осторожно лег вдали на моховые топи леса и подал тишине слабый шорох. «И я услышал», — подумалось мне о себе под темной прозрачностью высокого ельника, кое-где пробитого кленом и липой.

И я услышал.

БАБЬЕ ЛЕТО

Весь день паук ткал в травах. К вечеру между высокими листьями травы уже колыхался густой клубок, висящий на длинных крепких растяжках.

С рассветом пришла в паутину роса. С восходом установился в паутине луч света, и тонкие, туго натянутые нити засверкали. Покачиваемые ветром, они то светились голубизной, то наливались белым блеском, то летучим багряным инеем. Они сплетались в светящиеся веерные перекрытия, в стрельчатые готические своды, ажурные шпили, аркады! Этот маленький клубок переливающегося света был похож на все дворцы прошлого одновременно.

Это было так удивительно, что сам паук изумленно припал к земле да так и глядел со стороны, пока не ушла роса.