Дело генерала Раевского

Дело генерала Раевского

ВМЕСТО ЭПИГРАФА

Теперь мне время от времени попадаются под руку полуобожжённые страницы то рукописей, то книг, то газет. Останки эти я порою разглядываю, вспоминая, как подбирал их, разнесённые огненным ветром, вокруг пепелища.

Сегодня попалась мне потрёпанная и пообгоревшая страничка из томика поэта Константина Батюшкова. Но это проза его воспоминаний и переписки: «Простой ратник, я видел падение Москвы, видел войну 1812, 13 и 14 (годов), видел и читал газеты и современные истории. Сколько лжи!..

Мы были в Эльзасе. Раевский командовал тогда гренадерами. Призывает меня вечером кой о чём поболтать у камина. Войско было тогда в совершенном бездействии, и время как свинец лежало у генерала на сердце. Он курил, очень много по обыкновению, читал журналы, гладил свою американскую собачку... Мало-помалу все разошлись, и я остался один. «Садись!» Сел. «Хочешь курить?» — «Очень благодарен». Я из гордости не позволял себе никакой вольности при его высокопревосходительстве. «Ну так давай говорить!» — «Извольте». Слово за слово — разговор сделался любопытным. Раевский очень умён и удивительно искренен, даже до ребячества, при всей хитрости своей... Кампания 1812 года была предметом нашего болтанья. «Из меня сделали римлянина, милый Батюшков, — сказал он мне, — из Милорадовича великого человека, из Витгенштейна спасителя отечества, из Кутузова — Фабия. Я не римлянин, — но зато и эти господа — не великие птицы. Обстоятельства ими управляли, теперь всем движет государь. Провидение спасало отечество. Европу спасает государь, или провидение его внушает. Приехал царь — все великие люди исчезли. Он был в Петербурге, и карлы выросли. Сколько небылиц напечатали эти карлы! Про меня сказали, что я под Дашковкой принёс на жертву детей моих». — «Помню, — отвечал я, — в Петербурге вас до небес превозносили». — «За то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вот слава! вот плоды трудов!» — «Но помилуйте, ваше высокопревосходительство! — не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: «Вперёд, ребята. Я и дети мои откроем вам путь к славе», — или что-то тому подобное». Раевский засмеялся. «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились. Я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило. На мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребёнок), и пуля прострелила ему панталоны; вот и всё тут, весь анекдот сочинён в Петербурге. Твой приятель (Жуковский) воспел в стихах. Гравёры, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином».

ЮБИЛЕЙНОЕ СОБРАНИЕ

1

Жизнь так сложна, что порою совершенно невозможно предположить, какой, казалось бы, самый незначительный шаг ваш приведёт вас к таким осложнениям весьма и весьма долговременным, которых и представить-то себе невозможно.

Всё началось с того, что мой давний знакомый, человек весьма незаурядной судьбы, пригласил меня в компанию, как он выразился, «весьма примечательных и небезынтересных людей» для очень значительного разговора. Вышепоименованная компания должна была собраться у моего друга в воскресенье 7 сентября на целый день, чтобы предаться размышлениям о Бородинском сражении, прогремевшем сто семьдесят пять лет назад.

Я сам долгое время интересовался этим грандиозным и, как позднее выяснилось, таинственным событием, так как ещё в детстве судьба свела меня с отдалённым и несчастным потомком одного из героев этого драматического события. Как потом выяснилось, отдалённый предок моего товарища из того сибирского детства сам был немногим счастливее своего потомка. Но я забегаю вперёд.

Между тем самое время сказать, кого я имею в виду. Отдалённый предок товарища из моего детства не кто иной, как генерал Николай Николаевич Раевский, именем которого названа укреплённая высота в центре русских позиций на Бородинском поле. Во времена войны против Наполеона именовалась она Курганной батареей. Это тот самый воин, о котором тогда же выразился Наполеон в том духе, что сей генерал сделан из такого материала, из которого делают маршалов. Великий французский полководец, неудавшийся писатель, причудливым образом сочетавший в себе романтика, материалиста и грубого циника, сказал эти слова, по одним источникам, после неудачного для русских сражения под Фридландом. При отступлении тогда русской армии Раевский командовал всем арьергардом до самого Тильзита, так как князь Багратион находился при гвардии. По иным утверждениям, император сказал эти слова значительно позднее, хотя говорить их можно было после каждого сражения, где император или его маршалы натыкались на этого выходца из древних русских дворян. После каждого сражения от Гуштадта в Восточной Пруссии до Малоярославца под Москвой и до самого Парижа, который был принуждён им к капитуляции, судьба сводила Бонапарта с Раевским.

Впрочем, многие считали и считают, что в армии Наполеона, который умел ценить воинский талант, Николай Николаевич быстро стал бы маршалом.

А его отдалённого потомка я встретил в глубине полуголодной Сибири времён Великой Отечественной войны, на берегу Иртыша в небольшом городке Тара. Городок забит был ссыльным людом, чудом избежавшим более суровых расправ за деяния, которых ни они сами, ни даже их близкие родственники, как правило, не совершали и не могли о них даже подозревать.

2

Мы оба были просто мальчики, вернее, мальчики-невольники. Мне было немногим больше десяти лет. Приблизительно столько же было и моему товарищу, хотя само это слово «товарищ» уже тогда вызывало во мне чувство тревоги. Впрочем, и слово «господин» было для меня каким-то посторонним и полувраждебным. А слово «гражданин» мне казалось совершенно явной насмешкой. Но тогдашние мои отношения с этим истощённым, полуискалеченным мальчиком выглядели как бы товарищескими: мы были товарищами по несчастью.

Я попал в Тару довольно сложным путём. Мой отец, выходец из саратовского крестьянства, довольно крупный партийный работник «ленинского призыва», человек прямой и совершенно открытый, подвергся аресту во второй половине тридцатых годов как троцкист. Арестовали его после того, как он, более двух лет возглавлявший партийную комиссию по борьбе с троцкизмом и всех, на его взгляд, троцкистов разгромивший и вышвырнувший из жизни, решил возглавить городскую партийную организацию. Готовился он к такой карьере серьёзно, изучил всю домарксистскую и марксистскую философию, а для более успешной борьбы с мировым капиталом освоил три европейских языка. Именно это и поставили ему в вину как явную улику, обвинив в том, что он изучал все эти непролетарские науки и языки, чтобы пробраться в руководство и взорвать партию изнутри, предварительно переродив её.

Короткая жизнь моего товарища выглядела сложней и запутанней. Он — отпрыск весьма крупного дворянского рода, дальний предок его был видным царским генералом, вину мальчика и доказывать-то было незачем, если бы не одно важное обстоятельство. Отец мальчика являлся героем Гражданской войны. По крайней мере, некоторое время после победы большевиков таковым считался.

Дело в том, что Гражданская война застала его во Франции, вернее, на Западном фронте, где он командовал русским боевым соединением в войсках союзников. Это соединение было направлено во Францию по специальному соглашению между царём и французским президентом. Воевал он успешно, заполучил у французов высокий авторитет как крупный мастер разработки наступательных операций и умелый их осуществитель на поле боя. Да и послан он был к союзникам на западный театр военных действий именно как очень серьёзный специалист по этим вопросам. Но война окончилась. Окончилась она крахом Германии, Австро-Венгрии и России. Если Германия и Австро-Венгрия были разбиты на полях сражений — Германия с Запада, а Австро-Венгрия с Востока, — то Россия разгромила себя сама и рухнула по своей собственной причине, можно сказать, по собственному желанию. Она вступила в полосу самоуничтожения, и многие трезвые головы тогда это понимали. Понимал это и отец моего товарища. Поэтому он решил остаться во Франции, окружённый скромным, по явным уважением французской военной элиты. Он думал теперь только о том, как бы выручить из агонизирующей России свою семью — жену и сына.