Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

. . . . .

Показывал Иринке (5 лет 8 месяцев) заводную лягушку. Потом говорю, что у меня есть настоящая, живая лягушка.

— Верно?!

— Глупая. Откуда же у меня здесь могут быть лягушки?

Подумала и говорит рассудительно:

— Правда, если бы ты в сырости бы жил, тогда были бы у тебя маленькие лягушечки. Правда?

. . . . .

Из какой глубокой, седой старины пришли к нам некоторые литературные штампы. Читаю «Эфиопику» Гелиодора Эмесского. Если не ошибаюсь, это первый европейский прозаический роман. Написан в III веке. И вдруг героиня:

«…сославшись на головную боль, вышла из покоев».

. . . . .

Но он же, описывая смущение влюбленного эфиопа, говорит:

«Румянец пробежал по его лицу, как огонь по саже».

До чего же здорово! Но ведь, возможно, и головная боль героини была находкой Гелиодора.

. . . . .

В поезде. Два мужика. Одному лет под пятьдесят, другой помоложе. Оба навеселе. У старшего — плотного, крепкошеего дяди — на ногах что-то вроде ночных туфель. Он говорит:

— Вот до чего дожили. В опорках хожу. Голенища были, да продал. Отличные голенища — тринадцать вершков, вот до этих пор. Суворов шил. Это — мастер. Семнадцать рублей еще в мирное время платил.

Голоса:

— Семнадцать рублей! Это много.

— Да. А нынче одни голенища за шестьдесят рублей продал. Вот жисть! Лучше не надо.

Товарищ его — худощавый, беззубый (остались одни клыки), похож на цыгана или еврея. Краснолицый, с вытаращенными глазами.

Обнявшись, они поют — совсем как у Твардовского в «Муравии» — и про «Трансвааль, Трансвааль, страну мою», и про Ваньку-ключника…

Вспоминают прошлое. Старший (видно, из зажиточных, может быть раскулаченный) вспоминает, как он в японскую войну, будучи санитаром, спас офицера и получил Георгия. Младшему тоже хочется похвалиться подвигами. Он торопливо засучивает рукав:

— Видишь?

— Что видишь?

— А ну скажи: прямая рука или не прямая?

— Это ясно. Уклон имеется.

— Уклон! Во, гляди. Вот тут она, стерва, вошла, а тут вышла.

Он начинает рассказывать длинную историю о том, как его чуть не зарубили клинком.

— Это в германскую? — спрашивает старший.

— Нет. Когда белых били.

— А!

Этот-то вряд ли воевал с белыми.

Обоим не терпится еще выпить, ждут не дождутся своей станции.

Опять поют. Вдруг, не сговариваясь, запевают:

— Спаси, го-о-осподи, люди тво-оя и благослови достояния твоя…

На словах «победы благоверному императору нашему» старший обрывает товарища, толкает его локтем в бок. Тот на ходу импровизирует:

— Побе-еды нашему прави-иительству…

Начинается спор, можно ли петь за правительство?

Старший уверяет, что можно.

— За временное правительство пели? Пели.

— Так это при Керенском.

— При Керенском.

— Так то были попы особенные.

Старший пристально смотрит на товарища.

— Давно тебя не видел. Похудел ты, брат.

— Похудеешь. Сижу на пище святого Антония, а работаю на двести семьдесят пять процентов.

Старший вдруг закусывает губу, закрывает руками лицо и глухо, навзрыд плачет.

1939

Персидская пословица:

«Вошел в баню — раздевайся».

. . . . .

— Вы мне голову не морочьте, я тоже пьяный.

. . . . .

Название фирмы (помещалась в Ленинграде, в Перинной линии): «ВОСТОРГ» (то есть Восточная торговля, по типу Мосторг, Облторг и тому подобное).

. . . . .

А в Тифлисе когда-то видел очень аппетитную вывеску:

«ТИФГАСТРОНОМ»

. . . . .

— Товарищи, там пьяный в подъезде лежит!

— Какой там, к черту, пьяный, просто мертвый.

. . . . .

Грузин продает дачу на берегу реки.

— Ты посмотри, дорогой, какое удобство. Купаться захотел — пожалуйста, — тут дом, тут река. Пожар или что-нибудь — тут дом, тут река. Рыбки половить захотел — тут дом, тут река.

— Да, — говорит покупатель. — А если наводнение?

— Наводнение? Какое наводнение?! Ты посмотри: где дом, где река!

. . . . .

Меня упрекали в том, что в сценарии «Детство Кирова» подпольная социал-демократическая организация в Уржуме выглядит слишком простецкой, а методы конспирации ее крайне наивны. А вот что писала Крупская:

«Перечитывая сейчас переписку с Россией, диву даешься наивности тогдашней конспирации. Все эти письма о носовых платках (паспорта), варящемся пиве, теплом мехе (нелегальной литературе), все эти клички городов, начинающихся с той буквы, с которой начиналось название города (Одесса — Осип, Тверь — Терентий, Полтава — Петя, Псков — Паша и так далее), вся эта замена мужских имен женскими, и наоборот, — все сие было до крайности прозрачно, шито белыми нитками. Тогда это не казалось таким наивным»…

. . . . .

Иринка (5 лет 10 месяцев) жалуется, что видит каждую ночь страшные сны.

— Один раз видела, что мне мама говорит: иди куда хочешь и живи в канаве.

. . . . .

В Ленинградской области орудовала шайка грабителей под названием «Не мучь дитя».

Дорога. Идет человек. Откуда-то возникает маленький мальчик. Он останавливает прохожего и нежным голосом говорит:

— Дяденька, дай мне твое пальто.

— Ты что? Очумел? Какое пальто?

— Отдай!

— Да иди ты! С ума спятил?

Но мальчик не отстает, он цепляется своими крохотными ручками за рукав путника и продолжает — уже со слезами в голосе — канючить:

— Дяденька-а-а! Отдай пальто!

Прохожий, естественно, теряет терпение, пытается отцепиться от этого странного младенца. А тот уже рыдает навзрыд — не отстает, вцепился в свою жертву и умоляет его отдать пальто. И вот тут, когда доведенный до белого каления прохожий замахивается, чтобы ударить или оттолкнуть малютку, на дороге появляются две или три более мощные фигуры. Они приближаются к прохожему, и один из них, с трудом сдерживая гнев, басом говорит:

— Не мучь дитя, отдай пальто!..

. . . . .

В ресторане. Пьяный оправдывается перед соседом, с дамой которого он пытался перед этим заигрывать:

— Я извиняюсь, товарищ, заговорить с соседкой это не является нарушением плохого тона.

. . . . .

Пабло Пикассо показали картину и спросили, что он о ней думает. Пикассо ответил:

— Я не думаю. Я волнуюсь.

. . . . .

Когда мальчик Александр Македонский узнавал о какой-нибудь новой победе, одержанной Филиппом, он восклицал с досадой:

— Папа все завоюет, и на мою долю ничего не останется!

Кое-что все-таки осталось.

— К сожалению, я у них не питаюсь доверием.

. . . . .

Семья цирковых акробатов N. Родители акробаты слепые. Отцу 65 лет, матери — 56. Эстонцы. Старик делает щетки (платяные, бельевые, полотерные), летом торгует ими на Сенной. Глаза потерял «от пороха» восемнадцати лет от роду. Женился на зрячей, но уже терявшей зрение. Живут неплохо. Ходят в гости — к слепым же. Старуха занимается хозяйством, мешая на кухне зрячим. Самое горькое в их судьбе — это то, что они не знают, как выглядят их дети, а теперь и внуки. Часами просиживают над колыбелями и ощупывают лица детей.

Привередливы. Домработница возвращается со двора.

— Дождь идет?

— Нет.

— Правда? Ну-ка дай я тебя пощупаю.

. . . . .

Пришвин вместо «рюкзак» говорит: спинсумка.

Ужасно, по-моему. Тогда вместо саквояж надо: путьмешок, вместо бухгалтер: книгдержатель.

. . . . .

Фамилия врача по детским болезням: Витаминер.

. . . . .

Великий муж Греции, герой «золотого века» Перикл сказал, что главной заслугой своей жизни он считает, что:

— В жизни своей я никого не заставил носить траурную одежду.

. . . . .

«Катя».

Офицер после японской войны (или приехав в отпуск) поднялся на бельведер дачи, откуда расстилался чудесный, знакомый ему с детства вид. Море синело вдали, белел парус, по шоссейной дороге ползли золотистые возы с сеном.

И вдруг X с ужасом замечает, что он мысленно, по привычке, вычисляет в уме (он — артиллерист) угол возвышения, заряд и тому подобное.