Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Подобное название меня не удивило. В те годы — у немецких экспрессионистов, например, — такие названия были в моде. У Эдшмида есть роман «Баски, быки, арабы».

. . . . .

Такой же невольный каламбур, игра созвучий.

В тридцатом году Ляля спрашивает у меня:

— Скажи, пожалуйста, я давно хотела тебя спросить. Что такое ит?

— Какой ит? Что за ит?

— А вот у Маяковского в предсмертных стихах сказано: любовная лодка разбилась об ит…

. . . . .

Медленно, с бесконечными томительными остановками тащится трамвай.

Усатый мастеровой:

— За такую дорогу можно пьяным напиться и выспаться.

. . . . .

Надпись на солнечных часах — где-то, кажется, в окрестностях Венеции:

«Horas non numero serenas».

(Считаю только светлые часы.)

. . . . .

«Катя».

Старообрядческое великопостное угощение гостей: икра, балык, разное соленье, орехи, пряники, пастила, финики и винные ягоды.

. . . . .

До Николая I в России действовал «византийский» закон, записанный в Кормчую, по которому вступать в брак можно было мужчинам четырнадцати, а женщинам двенадцати лет. Старообрядцы и позже держались этого правила и венчали «по-византийски» мальчиков и девочек. Бабушка моя пошла под венец — по шестнадцатому году. «Еще в куклы играла».

. . . . .

Петербургские финки (чухонки) любят яркие платья. Но это не цыганская и не испанская яркость. Все цвета у них: и желтый, и синий, и красный, и зеленый — как бы разбавлены молоком.

. . . . .

Часто за одно столетие диаметрально меняется смысл слова. И. Козлов ^*, посвящая стихи графине Потоцкой, писал, что стихи эти «нелестные» (сейчас сказали бы нельстивые).

. . . . .

Старая дама уверяет, что холода нынешнего лета стоят потому, что — большевики открыли полюс.

. . . . .

Иринка (5 лет 7 месяцев):

— У ней папа красноармеец. Он на войне работает.

. . . . .

Льюис Мумфорд в прекрасной книге «От блокгауза до небоскреба» пишет, что американская «вертикальная» (небоскребная) архитектура — это архитектура не для людей, а для ангелов и авиаторов.

. . . . .

Древние читали вслух (даже наедине). Первое упоминание о чтении про себя относится к концу IV века — у Блаженного Августина.

. . . . .

— Шакалы, шакалы вокруг… Давайте сохраним в себе чуточку — если не человеческого, то хоть собачьего, что ли!..

. . . . .

Кладбище в Горской — за Лисьим Носом. Большой деревянный крест. Полустертая надпись:

Имен нет. Где погибли? На чьей стороне?

. . . . .

Там же — на одной могиле два деревянных креста, поставленные вплотную один к другому и вдобавок еще накрепко связанные проволокой. Никакой надписи нет. И не было.

Муж и жена? Возлюбленные? Некому ответить на этот вопрос. А ведь кто-то связывал, вкапывал кресты, добывал проволоку. Кто-то знает.

. . . . .

— Превосходство арийской расы я могу признать только в отношении лошадей Арийские (или, как их называют, восточные) лошади, действительно, превосходны. Но лучшие из них находятся все же у арабов, у народа семитического племени.

. . . . .

Декарт ^* работал лежа в постели, закрывая окна занавесями и ставнями. Считал, что при свете лампы «ум имеет больше силы». В постели он пролеживал по 16 часов в сутки. А Шекспир говорил, что «светлые мысли рождаются только при солнечном свете».

Вот и пойми!

. . . . .

Ночью возвращались из Пулкова. Над городом черное небо и только на севере — чуть заметная проседь, серебристая прядь. Не то отраженный на облаке электрический свет, не то северное сияние.

. . . . .

Иринка (5 лет 7 месяцев) до сих пор верит, что маленьких покупают в лавке. На днях спрашиваю у нее:

— Приедешь к нам гостить?

— Нет.

— Почему?

— У вас скучно.

Потом обращается к моей маме — тете Шуре:

— Если дядя Леня купит маленького, тогда приеду.

И при этом ужасно смутилась, покраснела. Знает ведь, что просить, клянчить нехорошо.

. . . . .

Ночью в конце октября стоял на углу Литейного и Бассейной, ждал трамвая. Накрапывал дождь. Из-за угла, ослепив своими фарами, вынырнул автомобиль. Я отскочил с мостовой на тротуар. Одновременно со мной отшатнулся какой-то человек бездомного вида, в потертой кожаной тужурке, с забинтованными ногами, обутыми поверх бинтов в рваные галоши. Лицо обросло рыжеватой щетиной. Ему лет 35–36, может быть, чуть больше.

Усмехнулся и говорит:

— Смерти не боишься, а вот от машины все-таки отскакиваешь.

Я говорю:

— Так уж и не боитесь?

— Чего ж ее бояться. И жизнь не такая уж отличная.

От него как-то несильно, но очень грустно попахивало водкой.

— Ночевать, — сказал он, — конечно, будем в каком-нибудь подъезде.

Потом посмотрел мне в глаза.

— Ты человек благородный?

— Не знаю.

— Гривенник есть?

— Есть.

Дал ему рубль. Он не сразу его взял. Как-то еще пристальнее вгляделся в меня.

— Это зачем?

Отошел на два шага, слегка приподнял мятую фуражечку.

— Шапки ни перед кем не снимал, но спасибо!

Кивнул и пошел. Потом обернулся и крикнул:

— А ты там не очень гордись. Между прочим, так и надо!..

. . . . .

Приехал известный дирижер, разучивает с оркестром Бетховена. Все ничего, только первая скрипка почему-то все время морщится.

— Что с вами? — спрашивает у старика дирижер. — Вам не нравится эта вещь?

— Почему не нравится? — уныло отвечает старик. — Бетховен! Как может не нравиться Бетховен?

— Может быть, вас не устраивает моя трактовка?

— Почему не устраивает? Устраивает.

— Так в чем же дело? Почему вы морщитесь?

— Ну, что вы, маэстро: почему да почему? Просто я не люблю музыку.

Рассказывал Шостакович.

. . . . .

Фанерный плакат на строительстве моста:

Трогает.

. . . . .

Были с Иринкой в Эрмитаже. Она там впервые. Вернулась, кинулась к тете:

— Тетя Шура! Тетя Шура! А мы с дядей Леней ходили старые вещи смотреть!

. . . . .

Московский вокзал. Пришел севастопольский поезд. На дворе ноябрь, люди в теплых пальто, кашне, галошах. И вдруг — необыкновенная пара: он в светло-сиреневом летнем костюме, без шляпы, она — в белом платье. В руках у нее детский трехколесный велосипед. Говорит встречающему ее пятилетнему сыну:

— На. Получи. Мама за своими тряпками не уследила, а уж твой велосипед сберегла.

Где-то под Лозовой эту милую супружескую пару обокрали.

. . . . .

Судят Машу Шувалову, журналистку из «Смены». Обвиняют ее в клевете. Она напечатала в газете статью «Остерегайтесь проходимцев» — в мою защиту.

Судья-женщина ведет опрос.

— Сколько лет?

— Тысяча девятьсот шестого года рождения.

— Семейное положение: замужем, одинокая?

— Сейчас одинокая.

— Беспартийная?

— Член группы сочувствующих.

Судья (секретарю):

— Беспартийная. (К Шуваловой.) Где работали в момент совершения преступления?

— В редакции газеты.

— После совершения преступления?

— Там же.

Покорно отвечает бедная Маша. «До совершения… после совершения». Покорно жду своей очереди и я — единственный свидетель защиты.

Между прочим, суд, разбиравший это дело три дня, оправдал Шувалову. Есть еще судьи в Ленинграде!

. . . . .

Тургенев как-то сказал, что русская народная поэзия не дает фигур трогательных любовников («только какие-то там Танька с Ванькой»). Это верно. В русском эпосе не было Окассенов и Николлет ^*. Этим наш эпос сближается с античным. Можно этим утешиться.