Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Рука в резиновой перчатке подлезает под экран и впивается в живот больного.

— Току! — кричит рентгенолог.

Что-то трещит, стрекот усиливается.

— Уменьшить! Току! — покрикивает врач.

Очередные больные толпятся за его спиной.

— Пейте! — приказывает рентгенолог. — Пейте сразу, как водку.

Пить эту известковую густую гадость залпом, как водку, невозможно.

— Надуйте живот. Знаете, как у попа.

Это пояснение одно и то же, из раза в раз, от больного к больному.

Больной не может надуть живота, он его инстинктивно вбирает. Рентгенолог кричит:

— Надуть! Как у попа.

Наконец:

— Аус!

Зажигается свет.

Эти «аус», «току» звучат очень страшно для тех, кто сидит за дверью, ожидая своей очереди.

. . . . .

Одна из любимых песен И. В. Р-ва (услышал он, и запомнил, и полюбил ее в госпитале в Комсомольске-на-Амуре):

Вообще-то истинный Беранже! Только в каком-то как будто полуграмотном, беспомощном переводе или пересказе.

. . . . .

Здешний «культурник» — редкостное явление. Обычно это развязные, нагловатые пошляки и остряки. Этот — застенчив, обидчив, мнителен. Каждый вечер за ужином он появляется в столовой, проходит на середину, стоит, переминается, шевелит губами, собирается с духом и наконец начинает — каждый вечер с одного и того же:

— Минуточку внимания, товарищи!

И затем — то бледнея, то краснея, сообщает, что сегодня вечером в клубе концерт, кино или вечер самодеятельности.

. . . . .

Пятигорское кладбище.

Роскошный, из черного лабрадорита памятник-крест. За стеклом — фотография молодого бородатого купчика или богатого мужика — в косоворотке под пиджаком и в жокейском картузике. На постаменте — каменный свиток, на нем высечено:

. . . . .

Люблю бродить по кладбищам, читать и списывать эпитафии. М. Шагинян правильно заметила как-то, что надгробие — первый этап человеческого искусства: и архитектуры, и скульптуры, и литературы. Это искусство она назвала, кажется, «первоначальными жанрами».

. . . . .

Вот там же — на Пятигорском кладбище — гранитный крест с распятием. И такая скучная эпитафия-справка:

Двадцать шесть лет было той, которой принадлежит сей прах.

. . . . .

Проживающая в Пятигорске племянница Лермонтова Шан-Гирей получила («за содействие проведению юбилея») премию: путевку в санаторий.

. . . . .

Старообрядческая Покровская церковь в Ессентуках. У входа, в притворе и дальше — до середины храма — толпятся женщины. Все в платочках вроспуск. Впереди — справа и слева (больше слева) — мужчины. Бритоголовые, бородатые, в сапогах, которые блестят и разносят запах дегтя. Огромные кубанские шапки висят на стене — на специальных шпенечках. Там же у стены, на лавке лежит груда маленьких плоских подушечек. На двух клиросах — певчие и псаломщики. Справа одни старики, слева — довольно большой хор, молодые женщины, два или три парня. Священник — маленький, седой как лунь. Грива и борода — белые, мягкие, пушистые. Служба (обедня) идет медленно, неторопливо. Человек входит в храм, делает земной поклон и занимает свое место. Стоят не двигаясь, окаменев. Крестятся редко, лишь в уставных местах. Поют монотонно, часто сбиваются. С другого клироса — поправляют. Как по команде молящиеся опускаются на колени. Предварительно бросают на пол подушечки — для лба, а не для колен. На колени не становятся, а падают — с сомкнутыми пятками. Старики — в кафтанах, напоминающих больничные или богадельные халаты. Женщина обходит казаков, вынимает из платочка двугривенные, раздает со словами: «За раба божьего Григория». Казаки, кивнув, берут деньги, суют по карманам. Вероятно, считается, что мужская молитва доходчивее. Мне, между прочим, тоже дали двугривенный. Отдал его на базаре слепому.

. . . . .

Разговор в санаторном парке. Две пожилые дамы:

— У вас печень?

— У меня сахар.

. . . . .

В пятигорской пивной — глухонемой человек предлагает посетителям маленькие конвертики с напечатанным на них следующим текстом:

В конверте — виды Минеральных Вод, двадцатикопеечная панорамка.

. . . . .

. . . . .

Там же. Могила без креста. Надпись на жестянке почти начисто смыта дождем. Проступают слова: «Закрыто на обед».

. . . . .

Там же. Обелиск с выбитым на нем крестом.

. . . . .

Там же.

На кресте:

Стою, смотрю, пытаюсь понять, догадаться, кто он, этот Андрей Боровик, и кем он приходился жене коллежского секлетаря? Какие родственные или другие житейские связи заставили его ходатайствовать о воздвижении этого тяжелого и дорогого креста?

А ведь Авдотья Подосова могла знать Лермонтова! Она родилась в 1804 году. За ней мог ухаживать Пушкин — она была моложе его на пять лет.

. . . . .

Рыночная примета (Кубань):

— Через товар не шагайте, а то не продастся.

. . . . .

Курортный южный городок. В сырую погоду белые дома голубеют.

. . . . .

В Минводах — в вокзальном ресторане:

— Это не борщ, а сущий кошмар!..

. . . . .

У командира боевого корабля на груди наколка: двуглавый орел и лента с «Боже, царя храни».

Грех молодости.

. . . . .

«Катя».

На войне ему, красивому и молодому, прострелили щеку, свернули на сторону челюсть, оторвали половину языка. Он косноязычен.

В гостях, куда он пришел с матерью. За окном мокрый снег, метет. Оконная рама подрагивает и постукивает.