Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

«Поставил казнь иду на вы».

Эйзенштейн будто бы ответил ему — тоже телеграммой:

«Идите вы».

. . . . .

— Работаешь много?

— Сморкнуться некогда.

. . . . .

— Во весь мах.

. . . . .

На Одесской кинофабрике работал легендарный администратор Исай Исаевич. Когда ему сказали, что для фильма «Медвежья свадьба» нужно достать живого медведя, он обиделся и ответил:

— Я имел свою свадьбу еще в мирное время и, слава богу, никаких медведей не требовалось.

Он же, составляя расходную смету по литературному сценарию, прочел:

«Небо покрыто черными плащами туч…»

— Черт подери, сколько же нужно плащей! — воскликнул он. — А в крайнем случае рогожными мешками обойтись нельзя?

. . . . .

Гнусноватая персидская поговорка:

«Будь смелым, но не слишком».

. . . . .

На школьном вечере. На сцене маленькие девочки пляшут «русскую». Внезапно одна из балерин останавливается и, показав пальцем в зрительный зал, говорит:

— Георгий Иванович, Ишимов все время дразнится!

. . . . .

Гостила у нас Иринка (4 г. 10 м.). Я спрашиваю:

— Ты когда к нам опять приедешь?

— Не знаю, дядя Ленечка. Может быть, я к вам совсем не приеду.

— Почему?

— Меня мама не берет.

— Ну, хочешь, я приеду и возьму тебя.

Кокетливо:

— А я не возьмусь.

— Ах, так?!

— Возьмусь, возьмусь!

. . . . .

Ей же кто-то рассказал о двух девочках, сгоревших на школьной елке. Она пересказала мне эту историю и говорит:

— Как жалко? Правда?

Потом вздохнула и говорит:

— Поживешь, поживешь и опять…

— Что опять?

— Опять не живешь.

. . . . .

Святой Алексий митрополит Московский, именем которого я окрещен, пришел, по преданию, в Нижний Новгород — больной, плохо одетый. Его нигде не приняли, не дали ночлега. И он будто бы сказал:

— Город каменный, люди железные!

. . . . .

Купил на барахолке старый холмушинский «Толкователь снов». Слова там по алфавиту. Первое слово — «Авктор» (то есть автор, писатель):

«Авктора видеть во сне худо».

. . . . .

Мама рассказывает, что у дедушки Василия был приказчик, который писал романы из великосветской жизни. В одном из этих романов давалось описание бала:

«Комнаты были спрыснуты одеколоном».

. . . . .

Когда мы ругаем радио, звуковое кино (а я — еще и электрический локомотив), в нас говорит, во-первых, консерватизм, а во-вторых, несовершенство технической новинки. Пушкин неодобрительно относился к идее постройки железной дороги в России. А вот что писал в 1843 году Гейне:

«Небесные силы подарили нам еще более ужасное художественное наслаждение. Я имею в виду фортепиано, от которого сейчас уже некуда скрыться, так как его звуки слышатся во всех домах, в любом обществе, днем и ночью… Распространение игры на фортепиано и триумфальные поездки пианистов-виртуозов весьма показательны для нашего времени и ясно свидетельствуют о победе машины над духом!»

Как это чудовищно несправедливо, до смешного пристрастно и — как понятно!

. . . . .

В двадцатых годах директором Института сценических искусств, где учился покойный Жора Ионин, была некая Легран. Японец ее ненавидел, как до этого ненавидел нашего шкидского президента Викниксора, а позже своего театрального руководителя, режиссера Вивьена («Вивьен оказался вторым Викниксором», — писал он мне).

Язык у Японца был — не приведи бог. Он преследовал эту Легран, устраивал обструкции, издевался над ней как только мог.

Легран читала у них обществоведение. Однажды во время лекции Ионин перебивает ее, просит разрешения задать вопрос.

— Да, прошу вас.

— Скажите, пожалуйста, такая-то и такая-то (скажем, Екатерина Степановна), не можете ли вы напомнить мне, что сказал Владимир Ильич Ленин о Легран?

— Ионин, будьте любезны дурака не валять. Сядьте.

— Нет, я вас прошу ответить.

— А я вас прошу сесть.

— Интересно! Значит, вы, преподаватель, не знаете Ленина!

— Ионин… в конце концов… я буду ставить вопрос…

— А я вам задаю тот же вопрос: что сказал Ленин о Легран? Не знаете?

— Нет, не знаю.

— А вы не можете не знать. Стыдно вам не знать.

Несчастная багровеет, бледнеет, синеет, холодеет.

— Хорошо. Напомните мне. Скажите, если вы знаете.

— Ага! Забыли! Значит, вы хотите знать, что сказал Владимир Ильич Ленин о вас, о Легран? Владимир Ильич Ленин сказал: «Каждая кухарка должна научиться управлять государством»!

. . . . .

В царствование Павла I слово «отечество» было запрещено. Его заменило слово «государство». Полковник Тарасов, не зная об этом, в письме к императору написал «отечество наше», за что отсидел в крепости…

Для меня, когда я сегодня прочел об этом, по-новому прозвучала пушкинская строка:

Отечество нам Царское Село!..

Я услышал его как бы ушами мальчика Пушкина — это слово. Тогда оно звучало как совсем недавно вернувшееся в разговорный обиход — свежо и смело.

. . . . .

Латынь — мать языков. Неужели и блатного тоже? Fur — по-латыни вор. На блатном языке старый вор, вор-пенсионер — фурик. Старая хипесница — фуриха. Впрочем, и греческое влияние тоже есть: микренький — маленький.

— Микренький фурик, микренький шкет, микренький пацаненок.

. . . . .

Разговор за спиной:

— Я органически не перевариваю галоши.

. . . . .

Партизан времен гражданской войны вместо плаща носит старинный ковер или гобелен (с амурами и пастушками). Посередине прорезана дырка, в дырку просовывается голова. На голове смушковая шапка.

. . . . .

Дождливый осенний вечер в Одессе. Под мостом сидят два гопника, бродяги, нищие. Один из них гол и наг, у другого на плечах рваный мешок из-под картофеля. Кутаясь в эту рванину, наслаждаясь теплом, сибаритствуя, он говорит:

— Подумать только!.. Ведь было время, когда я тоже не имел что надеть!..

. . . . .

Детский голос в автобусе:

— Бабушка, а Дед Мороз — он где работает?

. . . . .

Две русские женщины в отпускное время путешествовали по Кавказу. Шли по дороге. В каком-то ущелье их нагоняет всадник. Обогнал, натянул поводья, остановился.

— Давай мешок подвезу.

Женщина, к которой он обратился, думает:

«Если вор — то и так возьмет, силой».

Отдала.

Он положил рюкзак на лошадиную холку и говорит:

— У той не возьму — пускай сама несет. Я у тебя взял, потому что ты — старуха, а та — молодая, пускай несет.

Тридцатилетняя «старуха» от горского комплимента пришла в восторг. Но дальше восторгов было еще больше.

Женщины разговорились с попутчиком.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?

— Га! Я в Москве жил.

— Долго?

— Четыре года.

— Учились?

— Га! Я в тюрьме сидел.

— За что?

— Га! Я человека убил.

. . . . .

Вывески:

«Продажа трикотажа по коммерческой цене».

«Бытовая часовая мастерская ЖАКТа».

Такие вывески хочется петь.

. . . . .

— Тебе сколько лет, Леня?

— Еще пятёх нет.

. . . . .

Иринка:

— Тетя Шурочка, положи мне, пожалуйста, в чай песочка.

— Я тебе только что три куска сахара положила.

— Так они уже растаяли.

. . . . .

Писатель, ездивший в Тбилиси на руставелиевские торжества, отчитывается перед собратьями:

— Шота пили, шота ели, шота руставели…

. . . . .

— Он как-то говорит — не поймешь что. И присвистывает, и причмокивает, и носом еще в это время гудит.

. . . . .

Иринке пять лет. Учимся с нею читать. Никак не может запомнить букву «я».

— Какая это буква?

— Буква «ты».

— Нарисовал яблоко. И написал: «яблоко».

Читает:

— Тыблоко.

. . . . .

Л. Н. Толстой, заканчивая одно из писем нововременцу А. С. Суворину ^*, желает ему «разориться материально и богатеть духовно».