Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

. . . . .

Любящий брат зовет сестру «Шкурка».

. . . . .

Часа полтора-два сидел в одном ленинградском учреждении, ждал, пока выпишут справку. От нечего делать наблюдал за одним из служащих. Это еще молодой человек — слегка за тридцать. Невысокого роста, лысеющий, чистенько одетый, в пенсне, с черными коленкоровыми нарукавниками. Какую он исполняет должность — не знаю, но делать ему, как и мне, абсолютно нечего. И вот он бродит, зевая, по комнате и ищет для себя занятия. Подошел к настенному календарю, оторвал сразу три листочка — за вчера, за сегодня и за завтра. Внимательно читает все три странички. Какую-то пищу для ума находит даже на той стороне листка, где стоит дата, название месяца и дня. Потом складывает листки пополам и прячет их в задний брючный карман. Задница у него блестит — проерзал на стуле.

Опять бродит, опять зевает. Да так еще зевает, что страшно за его скулы.

Потом подходит к телефону, звонит домой, вызывает домработницу. Спрашивает — есть ли солнце в комнате? И сколько градусов? Ждет, пока домработница сходит и посмотрит.

Снова погуливает, посвистывает, почесывает щеку. Снова звонит по телефону:

— Дайте справочную.

Просит сказать номер телефона вегетарианской столовой. Точного адреса не знает, но нужного добивается настойчиво — звонит по разным номерам, в разные учреждения. Наконец дозванивается до вегетарианской столовой:

— Какое сегодня меню?

Там, по-видимому, интересуются, кто спрашивает.

И он, прикрыв ладонью трубку, негромко говорит:

— Управление милиции.

Снова гуляет по департаменту. Вегетарианское меню вызвало аппетит и жажду. Наливает из графина воды, но сразу не пьет, а ставит стакан на батарею парового отопления.

Заходит посетитель, обращается к нему с вопросом. Он усаживается за стол, выдвигает ящик и, не глядя на просителя, глухо говорит:

— Простите, мне некогда.

В эту минуту мне приносят нужную бумагу, и я лишаюсь удовольствия продолжать наблюдения за этой крысой.

. . . . .

«Если я умру, дорогая Мария, то это ведь входит в мою профессию», — писал своей жене генерал Клаузевиц. Между прочим, Клаузевиц, как и его штатский современник Гегель ^*, умер от холеры.

. . . . .

Хорошо сказал М. М. Антокольский-скульптор:

«Художник только тот, кто столько же страстно любит человека, как и свое искусство».

. . . . .

Подмосковный писательский дачный поселок называют:

— Неясная Поляна.

. . . . .

Скобарь (псковитянин) говорит:

— Обманул кондуктора: купил билет, а сам пешком пошел.

. . . . .

Экспромт Маршака:

. . . . .

Вчера выступал в школе. После чтения рассказов меня окружили ребята. Просят:

— Напишите книгу о нас! О нашей школе.

— Хорошо, — говорю. — Напишу. С удовольствием. Только если вы мне поможете.

— Поможем, поможем!

— Ну, давайте расскажите что-нибудь интересное…

Стали припоминать. Ничего интересного как будто и нет. Подрались. Прозвище у мальчика: Сосиськин. Ходили на экскурсию в порт…

Через полчаса я вышел на улицу. Направляюсь к остановке и чувствую — кто-то идет следом. Два парня, шестиклассники. Идут в некотором отдалении, подталкивают один другого:

— А ну, расскажи!

— Вали лучше ты расскажи.

Наконец один из них, похрабрее, догоняет меня, — останавливается и говорит:

— Товарищ Пантелеев, можно вам рассказать один случай?

— Пожалуйста. Сделай одолжение. Буду рад.

— Только вы дадите слово, что никому не расскажете?

— Конечно. Не расскажу. Никому.

— Даете слово?

— Даю клятву.

— А напишете об этом?

— Если интересно, то, может быть, и напишу.

— А наши фамилии укажете?

— Как вы хотите…

— Нет, пожалуйста, не указывайте, — испугался мальчик.

— Хорошо. Не укажу. А что это, интересно, за тайна у вас такая?

Мальчик оглянулся. Товарищ его стоял на углу и тоже, как мне показалось, волновался и оглядывался.

— Что, — я говорю, — за страшная история, о которой вы не решаетесь рассказать?

— А история вот какая: мы с товарищем печатали и распространяли листовки.

Ничего не скажу — опешил. Почувствовал себя дурак дураком. И даже хуже.

Не сразу даже нашелся, что сказать.

— Гм. Какие же это такие листовки вы печатали?

— Ой, только очень прошу вас: никому не рассказывайте! Нам и так ужасно попало. Нас исключать хотели. Тут целая буза была. На нас один мальчик донес, и у меня в парте нашли около двадцати экземпляров листовки.

— Что же, — я спрашиваю, — вы там писали?

— В общем, это была такая сатирическая прокламация. У нас есть учительница французского языка — Мадлена Карловна.

— Ну?

— Она ходит в очках. Уже пожилая.

— Ну, ну?

— Без очков она, в общем, ничего не видит.

— Понятно.

— Так вот — мы с товарищем и сочинили такую листовку: «Что было бы, если бы Мадлена Карловна потеряла очки?»

Я засмеялся — может быть, слишком громко и слишком нервически.

— Очень интересно. Замечательно! — сказал я.

— Только я умоляю вас, никому не рассказывайте!

— Ну, что ты. Конечно. Я же понимаю: конспирация — штука тонкая…

Шел к трамвайной остановке и чувствовал себя не самым лучшим образом.

. . . . .

В кафе. Музыкант-подхалим. Проходит мимо стола, где сидят иностранцы, кланяется:

— Гут абенд.

Подходит к другому столу.

— Добрый вечер, приятного аппетита, весело сидеть!.. А я тоже пирожные люблю.

. . . . .

Руководители бойскаутского движения уверяют, что их организация — беспартийная, аполитичная. А вот что писал в своей книге «Юный разведчик» шеф бойскаутов генерал Баден Поуэлл:

«Пчелы представляют из себя образцовую общину, так как уважают свою королеву-матку и убивают безработных».

Ничего не скажешь, аполитичность стопроцентная!

. . . . .

«…Если б царь Иван Васильевич вместо Казани взял Лиссабон, то в Португалии было бы теперь что-нибудь другое».

А. И. Герцен

. . . . .

Маршак угощал меня ликером эвкалиптин, флакон которого он привез пять лет назад из Италии. Ликер этот производят монахи ордена траппистов, тех самых, устав которых предписывает полное молчание.

. . . . .

Люблю ходить ночью по тротуару, когда слышишь собственные шаги.

. . . . .

Петергоф. Вечером ходил гулять по Самсониевой аллее к Розовому павильону — по дороге на Бабигонские высоты. Чудесная белая ночь. Отцветающее небо. Луна. Пруды, подернутые тиной, заброшенные, заболачивающиеся. На островке — щелкает соловей, квакают лягушки. Тихо. В кустах раздаются голоса. Мелькает огонек папироски. Девушка проехала бесшумно на велосипеде. Деревья отражены в воде. И — розовая башня, превращающаяся в руины, что, однако, никак не портит пейзажа, а, наоборот, украшает его.

. . . . .

В парке. Подошла гадалка.

— Дай погадаю, молодец. Дай, золотой. Бедная сербиянка тебе не соврет. Скажу правду, что пятнадцатого числа с тобой будет.

Лицо у нее — славянское, отцветающее, но очень красивое. Губы подкрашены. Говорит с цыганским акцентом. Черные русские сапожки, красная юбка, шаль.

Просит не обижаться, если скажет дурное. И действительно, ничего хорошего не говорит. Неприятности, каверзы, собирается гадить трефовый король. И казенного дома не миновать, если не поможет «благородный король»…

— А трефу, молодец, пальца в рот не суй — отгрызет начисто. От тебя зависит большого несчастья миновать. А пятнадцатого числа — ожидай радость. Все дело счастливо кончится, и сердце успокоится.

— Как же, — я говорю, — счастливо? Ведь казенный дом — туз пик — выпадает в конец.