Год жизни

Игнат Петрович ни на минуту не усомнился в том, что Лисичка действительно передал ему требования рабочих, народа. А глас народа... Что же это? Кто прав? Пли все вокруг него ничего не понимают в реальной обстановке, не отдают себе отчета в том, что важнее всего план добычи золота, или у него самого на глазах шоры и он лезет напролом, по-бугаиному? Но тут Крутов вспоминал ультиматум Лисички, и его снова начинало трясти от злобы. Указывать! П кому? Ему, начальнику прииска!

Между тем Лисичка дошагал до участка, разыскал Лаврухина и объявил ему:

— С первым катером плыву в Атарен. Дело есть.

— А если я не разрешу? — неуверенно предположил Лаврухин. Ему и досадить хотелось злоязычному лотошнику, и избавиться от него хоть на время.

— Еще чего! — насмешливо фыркнул Лисичка, отвергая такое нелепое предположение.— Сказано — дело есть.— Он набил трубку, почмокал губами, добавил снисходительно: — Не бойся, за мной государству долгов не бывает. Спервоначалу сдам две месячных нормы, тогда уеду.

— Так бы и сказал с самого начала,— оживился Лаврухин, удовлетворенно потирая руки. Потом спохватился, важничая, пригрозил: — А пока золота не сдашь, и думать не смей о поездке.

...Раннее утро. Воздушно-легкие кучевые облака нежатся в синеве неба. Нежаркое еще солнце освещает приисковый поселок, каменистые склоны Ягодной сопки, хаотические отвалы прежних лет. Перешагивая через ручейки, лениво стекающие от промывочных приборов к Кедровке, обходя низенькие копры шахт, конусы песков под ними, Лисичка пробирается вперед. Под мышкой у него лоток, в руке скребок. Кепка сдвинута далеко на затылок, обнажая лысину костяной желтизны. Позади редко, но крупно шагает Чугунов.

Испытующим взором Лисичка скользит по обнажениям бортов, задерживается взглядом на темнеющих углублениях и неутомимо идет дальше.

Но вот что-то привлекло его внимание, он подходит к нависшему борту заброшенной траншеи, пытливо вглядывается в серую слоистую массу песка, суглинка и гальки. Кажется, стоит попробовать!

Быстро и ловко орудуя скребком. Лисичка наполняет лоток грунтом, погружает его в воду ручейка и перемешивает грунт. Чугунов садится в сторонке, сворачивает козью ножку неимоверной толщины, чуть не в оглоблю, и с наслаждением затягивается махорочным дымком. Понемногу вода уносит глину. Показывается черная обмытая галька. Лотошник нетерпеливо отбрасывает ее в сторону.

Теперь он действует осторожнее. Лоток, как утка, плавает на воде, погружается в нее, переваливается с

боку на бок. И с каждой секундой вода уносит грунт. Вот в лотке остается только тонкая пленка мелкого песка. Еще движение, еще... Обнажается деревянное дно лотка...

— Ничего!

Лисичка исследует дно лотка, подносит его к самому глазу, смотрит — не блеснет ли на дне в какой-нибудь царапине крупинка золота. Тщетно! Никаких следов.

Лотошник терпелив. Он снова наполняет лоток грунтом, но на этот раз берет его правее. Снова промывает грунт, и снова неудача. Чугунов озабоченно крякает и сворачивает вторую козью ножку, едва ли не толще первой. Лисичка хмурится. Он наполняет лоток левее, ниже, выше облюбованного места, отходит на несколько шагов дальше. И вдруг на дне лотка при очередной пробе оказывается даже не крупинка, нет, а еле видимая глазом чешуйка — знак.

Хмурое лицо Лисички проясняется. Чугунов затаптывает недокуренную самокрутку и тоже принимается за работу. С каждым лотком добыча все обильнее. Тускло желтеют круглые ноздреватые частицы драгоценного металла. Кепки давно отброшены в сторону. К полудню за ними следуют рубахи. Солнце припекает загорелые тела: большое, мускулистое — у Чугунова, жилистое, ребристое— у Лисички.

От электростанции доносится приглушенный вой сирены. Солнце склоняется к западу. Но лотошники глухи ко всему на свете. Они напали на богатое местечко. А какой же настоящий лотошник оторвется от такого гнезда!

Часы бегут. Подходит к концу даже бесконечный северный день. Спускаются сиреневые сумерки. Уже почти не видно золотых крупинок. Со вздохом сожаления Лисичка отрывается от работы, с трудом расправляет ноющую спину. Чугунов тоже кряхтит, растирает поясницу. Он чувствует волчий голод. Но тут его взгляд падает на баночку из-под консервов, стоящую рядом, и счастливая улыбка растягивает потрескавшиеся губы. Баночка заполнена чуть не на треть!

— Славно! — возбужденно говорит Лисичка, прикидывая на руке вес баночки.— На полмесяца вперед рванули... У меня аж сразу подколенки зачесались — дорогу чуют.

В поселке загораются огни. Шагая на отдых, Лисичка не перестает разговаривать. Его ничуть не смущает привычное молчание друга.

— Небось есть-то хочется, Егор? Брюхо, оно, злодей, старого добра не помнит. А мы еще и без обеда остались. Да это плевать. Обед не нужен, был бы ужин. А без ужина и подушка в головах вертится. Верно я говорю?

Чугунов пропускает сквозь зубы какой-то неопределенный звук, означающий, по-видимому, согласие, и прибавляет шаг. Действительно, есть очень хочется.

Через неделю бешеной работы лотошники появились в золотоприемной кассе. По мере того, как, колыхаясь, поднималась вверх чашка весов с гирьками, изумленно ползли вверх и брови кассира.

— Вот это улов!

Квитанцию Лисичка сдал Лаврухину. И вовремя — на следующий день подошел катер. Уже стоя на его палубе, с дорожной котомкой за плечами, в новом черном костюме, Лисичка наставлял Чугунова:

— По всему видать, месячишко я в Атарене проболтаюсь. Тот начальник в командировке, к другому не вдруг пробьешься... А мне с пустыми руками назад ходу нет. Так что ты меня скоро не жди. Ковыряй золотишко сам, но шибко не выказывайся. Вернусь, мы еще энто местечко пососем. Так-то, Егорушка. Ну, а теперь давай, брат, присядем, по русскому обычаю, перед дорогой...

7

В то время как катер, уносивший Лисичку в Атарен, огибал Ягодную сопку и последние домики «Крайнего» скрывались из виду, Норкин разбирал корреспонденцию, доставленную этим же катером из управления. Отодвинув в сторону пачку писем планового отдела, Леонид Фомич распечатал большой конверт с сургучной печатью и штампом партийной коллегии. Заметно было, что парторг прииска волнуется. Вопреки своей всегдашней аккуратности, на этот раз Норкин не прибег к помощи ножниц, а надорвал с краю конверт.

В бланке стояло всего несколько строк, отпечатанных к тому же на машинке, однако Леонид Фомич очень долго держал его перед собой. На лице Норкина сильней обозначились красные жилки. Партийная коллегия извещала, что исключение Шатрова из партии ею отменено как необоснованное, и предлагала пересмотреть его персональное дело.

Долгое раздумье Норкина, как и следовало ожидать, разрешилось визитом к Крутову. Игнат Петрович неожиданно вспылил:

— Что ты ко мне с Шатровым пристал? Ты секретарь, ты и решай, что делать.

Норкин, смятенно пощипывая подстриженные усы, невнятно промямлил, что, конечно, поскольку имеется указание вышестоящей партийной инстанции, придется срочно пересмотреть персональное дело Шатрова, но на носу отчетно-выборное партийное собрание и как бы этот пересмотр не отразился на результатах выборов. Крутов согласился с опасениями Норкина и угрюмо посоветовал задержать разбор персонального дела. Это было все, что они могли сделать.

Через неделю наступил день отчетно-выборного собрания. Коммунисты сходились дружно, тесно рассаживались на лоснящихся скамейках, заранее доставленных в кабинет Крутова. Шатров стесненно приютился у самой двери. Глаза его погасли, под ними полукружьями легла синева. Как ни бодрился Алексей, камень лежал на его сердце. Что, если это последнее партийное собрание, на котором он присутствует? Шатров не подозревал, что в сейфе Норкина лежит квадрат плотной глянцевой бумаги со штампом, предрешавший его судьбу.

Последними вошли Крутов и Норкин. Игнат Петрович шумно отодвинул стул, сел на него верхом у самого стола, но сбоку, давая этим понять, что сегодня не он хозяин в кабинете. Леонид Фомич прошел за стол, обмахнул его носовым платком и разложил бумаги. Что-то не нравилось ему в сегодняшнем собрании, вселяло смутную тревогу. Никто не перешептывался беспечно с соседом, не улыбался, не курил по-мальчишечьи в рукав. Лица коммунистов были необычно сосредоточенны. Внезапно Норкин физически ощутил на себе спокойный, но внимательный взгляд многих глаз и невольно поежился. Но тут же распрямился. Чепуха! Мало ли он провел на своем веку таких собраний!