Год жизни

Вечером Клава рассказала обо всем Тарасу. У нее уже появилась привычка делиться с ним каждым своим огорчением и радостью. Неделя долго молчал, понурив голову, а потом заговорил о том, что ему давно хотелось посоветовать Клаве переменить профессию, но он не решался, боясь ее обидеть, что стряпать может любая девушка, а вот бурить или управлять бульдозером или экскаватором— только одна из тысячи, такая, как Клава; что он, конечно, понимает, все его желания — глупости, это не женская работа, и пусть она не обращает на него внимания, но он говорит от чистого сердца и так далее и так далее. Под конец Неделя окончательно запутался, смутился, закрутил головой, и Клава увидела его глаза, такие грустные и просящие, что не выдержала и расцеловала своего жениха.

На другой же день Клава круто повернула свою жизнь. В столовой был взят расчет, а в ремонтной мастерской добавился еще один слесарь. В переделанном стареньком отцовском комбинезоне, залатанном на локтях, повязанная платочком, чтоб не рассыпались волосы, Клава с утра уходила в мастерскую. На диво умелыми и ловкими оказались эти девичьи руки, державшие теперь вместо половника напильник, а вместо кастрюли — тяжелое гусеничное звено.

Как всегда, на первых порах нашлись зубоскалы. Но Клава сумела быстро оборвать шутников. А ее неслыханная старательность и жажда знаний прочно завоевали симпатии слесарей. Вдобавок за спиной Клавы незримо, но неотступно маячила грозная тень Тараса Недели. Самые завзятые шутники задумчиво почесывались, вспоминая о нем. Ох, как солоно придется тому, кто посмеет обидеть его подружку!

Горой стоял за девушку и Кеша Смоленский. Он больше всех радовался тому, что Клава решилась-таки променять кухню на бульдозерный парк, последовала его совету.

Вечерами Клава запоем читала толстенную обтрепанную книгу со множеством рисунков и чертежей. Даже за ужином она не выпускала ее из рук. Евдокия Ильинична сердито ворчала, шумно передвигая кастрюли на плите: «И надоумил же тебя Тарас! И отец туда же, ни в чем не перечит, старый греховодник». Никита Савельевич только улыбался в усы. Никогда еще не вел он с дочерью таких интересных разговоров. «Папа, это как понимать— степень сжатия?» Старый экскаваторщик охотно объяснял, добавляя: «Молодец, доченька. Большая будет гордость для нашей фамилии, если сядешь на бульдозер. В войну и то на приисках ни одной бульдозеристи не было. А там, глядишь, еще за тобой потянутся»,— «Варя уже записалась»,— радостно сообщала Клава.

Через две недели началась тренировка на полигоне. Клава не отрывалась от машины. Раз только, по просьбе

Марфы Никаноровны, девушка пропустила занятие, чтобы помочь женщинам. В центре поселка выросло просторное здание детских яслей. Вокруг еще валялись крупные щепки, несколько неубранных ошкуренных бревен, но во всех рамах блестели стекла, желтела на солнце свежая тесовая крыша. Женщины мыли полы, протирали окна, расставляли мебель. Вместе с ними работала и Клава.

Шлепая босыми ногами по мокрому полу, в высоко подоткнутых юбках, женщины весело переговаривались между собой. Говорили о том, что теперь многие из них смогут пойти на производство — есть куда определить малышей. Зашла речь о профессиях. Выяснилось, что почти все домохозяйки без специальности, но хотят работать не в конторе, а на добыче золота. И тогда-то само собой всплыло предложение организовать целиком из женщин горную бригаду, построить для нее промывочный прибор поменьше, на котором они могли бы приобрести практические навыки.

Наиболее горячие головы договорились до того, что со временем можно будет даже выпросить у Крутова бульдозер с прибора, первым закончившего промывку песков. Впрочем, большинство решило, что это фантазия и вполне можно обойтись подачей песков на тачках. Иначе рассудила Марфа Никаноровна. «Женсовет непременно добьется и постройки прибора и выделения бульдозера. Разве комсомольцы бульдозерного парка не помогут женщинам?» При этих словах Клава бросила тряпку, приникла к уху Марфы Никаноровны и, вытянув трубочкой губы, быстро зашептала о чем-то своем, секретном. Марфа Никаноровна обняла девушку, ласково погладила ее по нежной щеке, покрытой золотистым пушком, любуясь этим юным счастливым лицом, горячими черными глазами, светившимися умом и энергией.

6

Крутов шумно задвинул ящик стола и поднялся с кресла, собираясь в обычный обход прииска, но в кабинет без стука вошел Лисичка. Был он во всегдашней своей синей косоворотке с расстегнутым воротом, испачканных глиной черных брюках, заправленных в стоптанные сапоги, но так непривычно тих, степенен и даже словно бы торжествен, что Игнат Петрович невольно осведомился:

— Ты не заболел, часом, Максим Матвеич?

— Здоров я,— протяжно ответил старый лотошник,— Погоди маленько, Игнат Петрович, не уходи. Нужда мне приспела с тобой поговорить.

— А, ну тогда садись. Только недолго: некогда мне.

— Садись и ты, Игнат Петрович,— все так же неторопливо, сдержанно сказал Лисичка, не обращая внимания на нетерпение начальника прииска.— Неладно стоя-то говорить.

Крутов хотел возразить, но вместо этого послушно сел в кресло, не то заинтересованный, не то настороженный необычным тоном и поведением старика.

Лисичка положил одну жилистую узловатую руку на другую, трудно вздохнул, приготовляясь к разговору. Морщинистое лицо лотошника было сурово и важно. На месте вытекшего глаза темнела впадина. Венчик реденьких белоснежных волос был расчесан так, что прикрывал шрам. Во всей сухонькой фигурке чувствовалась твердая решимость.

— Спрашивает тебя народ, Игнат Петрович, как думаешь дальше жить? — заговорил Лисичка, вперяя единственный глаз в лицо Крутова.— Ежели по партийной правде, то начинай строить новое жилье, гони от себя Лаврухина, Галгана, верни нам Шатрова. Спасибо ему, подтолкнул нас, устыдил. Теперь — шабаш! Рабочий класс —хозяин. А ты нам один весь свет застишь, и мы терпели.

— Так. А если не будет по-вашему, тогда что? — спросил Крутов. Он весь напрягся, плотно обхватил волосатыми пальцами ручки кресла.

— Тогда? Тогда прощай, Игнат Петрович! — Лисичка, сидя, низко поклонился Крутову. Белые волосы упали вперед, закрыли лицо старика.— Разойдутся наши пути-дороги.

— Что же, с работы меня снимете или как? — Крутов сделал над собой большое усилие, чтобы не сорваться на крик.

— Надо — и с работы сымедо,— ровно ответил Лисичка,— худого приказчика хозяин держать не станет;

— В партии-то хоть оставите или исключите? — задыхаясь, продолжал допытываться Крутов.

— Все может статься, и из партии исключим,— тем же голосом, ровным, но с особым значением, сказал Лисичка.— И не смейся, Игнат Петрович. Как народ укажет, так и сделается. Пустынник ты. Ровно в пустыне работаешь, народ не видишь, не слушаешь.

— Все сказал, старик? — Крутов выпрямился в кресле, обдал Лисичку презрительным и злобным взглядом.— Теперь я скажу. Вашим бредням не бывать. Знай сверчок свой шесток. Заруби себе на носу и тем передай, кто за тобой тянется. А сейчас — марш на работу! И не трепли языком по углам, иначе я тебя узлом завяжу.

Впервые за все время разговора Лисичка показал корешки обкуренных зубов в остренькой усмешечке:

— Благодарствую на добром слове, Игнат Петрович, только сделать мне ничего нельзя.

— Это почему же? — насмешливо спросил Крутов.

— Нет у меня ни на столько чина, чтоб его отнять,— пояснил лотошник, показывая кончик ногтя.— Некуда меня в должности понизить. Ну куда ты лотошника разжалуешь? В водовозы? Так водовозу и то техника положена: конь да бочка. А еще то ты смекни, Игнат Петрович, что недолго мне осталось промеж людей ходить. Так мне ли перед смертью душой кривить, бояться? Другой тебе правду не скажет. Вдруг ты его обидишь? Ведь не каждый человек может, как, к примеру, Шатров. А я, старик, правду любому скажу. Вот ты, в креслице-то сидючи, и пораздумай над этими моими словами!

Лисичка с достоинством поднялся и вышел. Крутов стал у окна, сцепив пальцы за спиной, похрустывая ими, стараясь привести в порядок взбудораженные мысли. Даже самому себе он не хотел признаться, как взволновал его этот разговор. С ума сойти! Сначала Шатров, потом Арсланидзе, муж и жена, теперь Лисичка...