Год жизни

— Так ведь с дороги, Сидор Поликарпович, вполне понятно. А если насчет ужина, так мы с вами вчера немного выпили,— самым простодушным тоном сказал Галган.

«Немного»! Хорошенькое дело. До сих пор не опомнюсь. Ишь, бестия. Какая же у тебя глотка, если это для тебя немного?» — подумал Дубинский, а вслух сказал:

— Да. Возможно. Но теперь надо начинать. Проводите меня к начальнику прииска предъявить свои полномочия, посоветоваться насчет плана ревизии.

— Игнат Петрович уехал на лесоучасток. Будет только завтра к вечеру.

Дубинский на минуту затруднился.

— А где мне найти врача Черепахину? В больнице?

— Она с Крутовым уехала. Мне с лесоучастка сообщили, там кто-то заболел, и я попросил ее съездить.

— Досадно! — вырвалось у Дубинского.— А инженер Шатров на работе, надеюсь?

— Его Крутов послал третьего дня на полмесяца в Глухую падь на разведку золота. Это верст за сто отсюда, верхами.

— Что за пропасть! Вот неудача! — Неуверенно, уже без надежды на успех, Сидор Поликарпович осведомился: — И Смоленского нет, секретаря комсомольской организации?

— Нет. У него бульдозер на ремонт стал, он и поехал по комсомольским делам к углежогам. Кабы знать, что он вам понадобится! А то я ему сам утром машину дал.

Дубинский развел руками и склонил голову с видом человека, окончательно убитого роком. Галган увидел тонкий, в нитку, безукоризненный пробор инспектора и его волосы, смазанные бриолином, густо усыпанные перхотью.

— Ну, признаюсь, Тимофей Яковлевич, афронт! Жесточайший афронт! Просто ума не приложу, что же теперь делать? Все в разъезде, не с кем говорить!

— Почему же, Сидор Поликарпович, не с кем? Норкин на месте, парторг прииска. Самый для вас ценный человек. Лаврухин — начальник крупнейшего участка прииска. Вы что-то насчет быта сказали? Или санитарии? Ну что ж, пойдемте со мной, сами посмотрите, своими глазами, баню, пекарню, магазины... Вскроете наши недостатки, а потом можно и в партбюро заглянуть, дать указания.

Ничего другого, как внять предложению Галгана, Сидору Поликарповичу не оставалось, и он последовал за гостеприимным начальником хозяйственной части.

Дубинский представлял любопытную в своем роде разновидность человеческой породы. Русский, уроженец Вятской губернии, за всю свою жизнь не приближавшийся и на тысячу километров к границам Советского Союза, в глаза не видавший ни одного иностранца, он, неизвестно почему, с юношеских лет проникся непомерным благоговением перед всем иностранным. Любая вещь с заграничным ярлыком или клеймом была в его глазах верхом совершенства. Дубинский всеми правдами и неправдами добывал журнал «Америка» и жадно читал его, принимая за чистую монету все, что там печаталось, упивался книжонками дореволюционных изданий с описанием роскошных пиров, которые устраивались пресыщенными тунеядцами, аристократических туалетов, фешенебельных курортов и разных увеселительных заведений. С течением времени Дубинский привык одеваться на западный лад, отпустил бакенбарды, начал пересыпать свою речь иностранными словечками кстати и некстати. Недалекий, аполитичный, легко увлекающийся блестящей мишурой, он даже начал стыдиться своего тривиального, какой теперь считал, имени.

Крайне обижало и раздражало Дубинского, что сослуживцы не понимали его увлечений.

Не находил он поддержки и дома. Жена, крашеная сварливая блондинка весом девяносто килограммов, поминутно сбивалась с возвышенного Симон на плебейское Сидор. Сын, долговязый жердеобразный юноша, упорно уклонялся от роли, которую навязывал ему отец. В ответ на длительные наставления Сидора Поликарповича о правилах хорошего тона неблагодарный отпрыск тут же хладнокровно облегчал нос без помощи рук или артистически плевал на добрых пять метров, с изумительной точностью накрывая намеченный объект. Сидор Поликарпович воздевал руки горе и говорил трагическим голосом: «Бедлам, форменный бедлам! Какого кретина мы воспитали! Нет-нет, завтра же я приму радикальные меры. Нельзя дальше манкировать родительскими обязанностями. Котя ты еще ребенок, но пойдешь работать. Я вижу— в вузе тебе не быть». «Ребенок» оживлялся и ломким баском неожиданно отвечал: «А я уже с Сашкой договорился. Он меня берет в малярную бригаду». Дубинский пугался: «Мой сын — маляр?! Этого еще недоставало!» Разговор кончался тем, что, сорвав куртаж в виде пятерки на кино, великовозрастное дитя милостиво соглашалось отступиться от своего проекта.

Совершенно неумышленно Галган задел именно это больное место Дубинского.

— Женаты, конечно, Сидор Поликарпович? И детки есть?

— Один сын.

— Учится где или работает?

— Кончил десятилетку, готовится в вуз. В прошлом году не прошел по конкурсу. Прочил я его по своей линии— не хочет. Впрочем, родители и дети часто бывают антиподами,— поспешил уйти от неприятной темы Дубинский .— Что, если мы пойдем медленнее? Благодарю. Помню, читал я как-то: в американской прессе наделали в свое время много шуму разрыв с отцом — автомобильным заводчиком — и вступление в компартию США некоего Джона Бэнкса. Америка вообще — страна контрастов,— оживляясь, оседлал своего любимого конька Дубинский ,— страна нищих и миллиардеров. Как-то один из наших управленцев ездил в Америку и привез с собой журнал «Кольере». Там я смотрел фотографию: на коленях миллионерши Анни Кристлайт сидит болонка. На ней — не на миллионерше, а на собачонке — бриллиантовое колье стоимостью в три миллиона долларов. Забавно, правда?

— Очень,— с увлечением подтвердил Галган. Оба шагали по сырой дороге. С утра прошел дождь, а сейчас снова выглянуло солнце и все засияло. Омытая влагой, ярче зазеленела тайга. Блестели мокрые бревна промывочных приборов. В лужицах отражались синее небо и пушистые комочки облаков. Дышалось особенно легко, как всегда после дождя, озонирующего воздух.— Какие вы интересные истории знаете!

Польщенный столь редким вниманием слушателя, Дубинский рассказал Галгану еще несколько соблазнительных эпизодов из жизни американских герлс. Тимофей Яковлевич слушал с неподдельным интересом. Повествование прервалось только тогда, когда они подошли к магазину.

В магазине Дубинский увидел полки, сплошь заставленные коробками, банками, пакетами, чистую витрину со множеством образцов в мешочках. За прилавком стояли и приветливо улыбались высокому гостю розовые девушки в белоснежных халатах и чепчиках. От свежевымытого пола веяло приятной прохладой и запахом можжевельника. Инспектор выразил свое одобрение и вышел. Ему и в голову не пришло, что половина этих коробок и банок пусты, а большинство продуктов в симпатичных мешочках представлено только на витрине.

В промтоварном магазине у прилавка стояло много женщин. Они разглядывали дюжину очень приличных детских и женских демисезонных пальто, отрезы шевиота, модные туфли, но покупали почему-то только ситчик с красным трактором на фоне желтых колосьев и тапочки на автомобильной резине. Дубинский несколько подивился такому странному вкусу.

— Набрались, вот и не покупают,— пояснил Галгаи инспектору, когда они вышли из магазина.— У нас ведь снабжение хорошее, даром что возим все за тридевять земель.

Как вознегодовал бы Сидор Поликарпович, если бы узнал, что многоопытный в житейских передрягах начальник хозяйственной части беззастенчиво водит его за ревизорский нос! Каждой новой покупательнице, вошедшей в магазин и обрадованно устремлявшейся к прилавку при виде долгожданных товаров, продавщицы терпеливо отвечали: «Нет цен. Наведайтесь днями».

Настроение инспектора слегка омрачила Клава Черепахина. Пока Дубинский пробовал в столовой отменный, совсем домашний борщ с укропом, сметаной, чесноком, девушка сказала незнакомому человеку, не стесняясь присутствия Галгана:

— Вы, товарищ начальник, извиняюсь, не из управления? А, вон что! Тогда скажите там, в окружкоме профсоюза, чтоб нас лучше снабжали продуктами. Перед горняками совестно. Они в шахтах вон как ворочают, а мы чем их кормим? От этого ведь,— показала Клава на Галгана,— снега зимой не выпросишь. Сегодня только что-то расщедрился. Наверное, из-за вас.