Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Я не о себе, — сказала Ася, — я о Пелагее Тихоновне и Екатерине Тарасовне. А эта сестра — Лариса Ананьевна! Как она обращается с больными! Ее же больные ненавидят. Не-навидят! А Элла Григорьевна! Ну, скажите, может так врач поступать?! Может? Врач сводит счеты с больными! Разве это не возмутительно?

Ася все говорила и говорила, хотя мягкая и незлобивая по натуре, в душе ужасалась: ну, чего же она накинулась на эту хорошую женщину, которая столько для всех добра делает.

— Я понимаю вас, но вы успокойтесь, — произнесла Анна Георгиевна.

«Господи, она еще меня успокаивает», — с раскаянием подумала Ася.

— Я с вами согласна: ужасно, что все это еще живет в наших больницах, — голос Анны Георгиевны стал чуть жестче, голубые глаза из-под широких бровей хмуро глянули мимо Аси. — Спасибо, что все высказали, вот так, прямо. Но в том, что больница не помогает, вы неправы. У нас ведь не одна Зоя Петрова. А Света Туманова, помните девушку, что на днях выписалась? Она практически уже здорова. Вам не следует думать о наших беспорядках. Предоставьте уж это нам. Сейчас у вас одна задача — встать на ноги.

— Доктор, а я когда-нибудь… смогу… снова работать в школе?

— Если вы будете и дальше так себя вести: отказываться от еды, плакать по ночам…

— Откуда вы знаете?

— У меня рентгеновские глаза.

— Но вы ничего не сказали…

— Видите ли… сейчас надо решить первоочередную задачу: встать на ноги. Будете болеть — в школу не вернетесь. Надо лечиться. Надо все этому подчинить. Кстати, не лежите все время без дела. Умеете рукодельничать?

— Да, да, нас в детском доме учили, — по-школьному ответила Ася.

— Что вы больше любите? Вязать? Ну и прекрасно, вяжите себе кофточку. Пойдите завтра в кино. Посмотрите «Карнавальную ночь». Кстати, перед отъездом мне звонил ваш муж. Очень беспокоился о вас, просил сделать все возможное. К его приезду вам надо хорошо выглядеть. Договорились?

— Договорились.

Вернувшись в палату, Ася встретилась глазами с Екатериной Тарасовной и молча улыбнулась ей.

Первого апреля выдался ясный погожий день. За окнами, ударяясь о железный карниз, позванивала капель. Солнечные зайчики, ворвавшись в палату, прыгали по никелированным спинкам кроватей, ныряли в графин с водой.

Утром принесли телеграмму от Юрия. «Умоляю, лечись. Мои дела успешны. Аншлаги. Принимают превосходно. Подробности письмом. Поправляйся. Обнимаю, горячо целую. Юрий».

— Хорошие вести? — спросила Екатерина Тарасовна.

Счастливо улыбаясь, Ася кивнула и, спрятав телеграмму под подушку, принялась за вязанье, время от времени вытаскивая телеграмму и перечитывая ее.

— Ася, подойдите к окошку, к вам пришли.

Окна палаты выходят во двор. У сарая громоздятся бочки и ящики. Никого.

— Ясно, — первое апреля, — зловещим шепотом произнесла Шурочка.

— Да разве я такое позволила бы! — искренне возмутилась Зойка. — Вот, ей-богу! — Зойка неожиданно перекрестилась.

— А правда, идут! — воскликнула Шурочка.

Ее десятиклассники! Вот уж не ожидала!

…Она пришла к ним в начале первой четверти. Они не срывали уроков, учились хорошо, и все же ей никогда не было так трудно, она никогда так не упрекала себя в собственной бездарности, как в этом внешне благополучном классе. Даже с Масленниковым она сумела добиться контакта. А с ними? У нее никогда не было в этом уверенности.

Лева Ренкевич! Поединок с ним начался чуть ли не с первого урока, когда она услышала: «Опять эти каноны».

В другой раз он заявил: «Я не верю Павке Корчагину. В седьмом классе он мне был близок. А сейчас нахожу, что это выдуманный герой. Во всяком случае, в наше время таких не бывает».

Она рассказала о писателе Николае Бирюкове. Лева пожал плечами:

«Но это же интеллигент. А я говорю о работягах».

На следующий урок она принесла книгу очерков.

«Герои этой книжки не выдуманные, — сказала она, — а поступали они так же, как поступил бы Павка Корчагин в наши дни».

Почти всегда на уроках ее грызло глухое недовольство собой.

Однажды Женя Романов, друг Левы, во многом подражавший ему, даже в манере говорить, признался, что он не читал Блока и, «откровенно говоря, не видит в этом необходимости».

— Как же вам не стыдно не знать Блока! — воскликнула Ася.

— А почему вы считаете, что в наш век не знать Блока стыдно, а не знать Эйнштейна не стыдно? — очень спокойно спросил Лева.

Она видела улыбки: иронические, доброжелательные и с усилием проговорила, чувствуя, что краснеет:

— Пожалуй, вы правы… Да, вы правы.

Что-то изменилось во взгляде Левы, в нем уже была не ирония, а удивление.

Внезапно в классе стало слышно, как за окном проскрежетал трамвай, потом гулко хлопнула входная дверь…

И вот они стояли здесь, у окон больницы. Что-то кричали, махали руками, но от волнения Ася не могла разобрать слов. Улыбаясь, она кивала им.

Люся Шарова вытащила из портфеля мел и своим крупным каллиграфическим почерком написала на заборе: «Поправляйтесь! Мы вас ждем!» и, помедлив, приписала: «У Виноградова по истории пять».

Самая рассудительная и сдержанная девочка в классе Нина Деева взяла у нее из рук мел. На заборе появилась еще одна надпись: «Мы вас очень любим».

Ася заставила себя улыбнуться и помахала им рукой.

А они что-то кричали — разве разберешь с третьего этажа, да еще когда в окно врывается грохот улицы!

Молчал один Лева. Он стоял чуть в стороне, засунув руки в карманы куртки. Нескладный, худой, с длинной тонкой шеей, ушастый и с необыкновенно яркими синими глазами на горбоносом подвижном лице. Потом он резко повернулся и пошел к воротам ссутулясь, засунув руки глубоко в карманы. Ему кричали вслед: «Левка, Левка, куда ты?»

Он не оглянулся.

Ребята еще немного покричали и ушли.

Ася почувствовала, что у нее пересохло в горле. Залпом выпила стакан воды, села на кровать и только тут заметила, что все в палате смотрят на нее.

— Видать, любят вас ученики-то, — сказала тетя И юр а.

Зойка всплеснула руками.

— И как учителя терпят! У меня золовка учительница Так верите, плачет от своих ученичков. Доведись до меня, я бы им головы поотрывала. Их ни лаской, ни строгостью не прошибешь. То ли дело мои коровушки. Что смеетесь?! Животное, оно ласку понимает.

— Зойка правду сказала, — Пелагея Тихоновна приподнялась, лежа она говорить не могла, задыхалась. — Животное благороднее человека… Собаку приблудную покормишь… Она ни за что тебя не укусит…. Человека сколько ни корми… придет время спасать свою шкуру… он так тебя укусит — до самой смерти не забудешь!

Никто не проронил ни слова. Пелагея Тихоновна с вызовом спросила:

— Разве я неправду говорю?

— Правду, — вздохнула Рита.

— В самую точку, — подтвердила Зойка. — Ей-богу, какую животину ни возьми — она добрее человека.

— И курица? — спросила Ася.

Все засмеялись.

— Загибаешь ты, Зоенька, — проговорила Екатерина Тарасовна. — Когда с тобой беда случилась, кто тебе на выручку пришел? Твоя Красавка или Буренка? Нет же. Вылечил-то тебя человек. Кусаются подонки, а добро творят люди.

У Пелагеи Тихоновны в глазах появился лихорадочный блеск.

— Уж кто-кто, а вы, наверное, на всяких гадов нагляделись. Сколько их через суд-то прошло.

— Нагляделась, вот поэтому-то и могу утверждать, что хороших людей все же больше, чем подлецов.

— А страшно, Екатерина Тарасовна, быть судьей? — спросила Зойка.

— Страшно, Зоенька, на войне. Трудно, — сказала Екатерина Тарасовна.

— Ася Владимировна, правда, что вы в детском доме воспитывались? — Шурочка даже приоткрыла свой круглый рот.

— Правда.

— А потом?

— Как тебе не совестно, — одернула Шурочку Зойка. — Ко всем со своей анкетой привязываешься.

— Я же ничего плохого не говорю, — Шурочка часто заморгала подкрашенными ресницами, — я же не хотела, никого не обидела.