Арктический роман

— Ты кирюха московский, да я парень ростовский — смотри: кто захочет перебежать дорогу Дуднику, тот останется на дороге. Заруби себе, инженер.

Лешка предложил:

— Зачем резину тянуть? Погоди маленько — я оденусь: сейчас и выйдем на дорогу… со-о-опля рос-тов-ская!

Дудник шагнул к двери, открыл дверь, сказал:

— Пожалкуешь, кирюха, да поздно будет…

Вышел из спортзала, хлопнув дверью. На Лешку и на меня он смотрит теперь, присматриваясь, — провожает пристальным взглядом.

II. В пути

Романов почти не появлялся на Птичке, не звонил в больницу. Батурин был рядом; Новинская заходила к нему каждый день с врачебным обходом, в сопровождении Борисонника, — без терапевта не решалась и заглянуть к нему, хотя Батурин и лежал в палате с Шилковым. А потом…

Да. Романов был прав как-то, когда разводил очередной «ораторий» в тихом переулочке возле улицы «Правды», перед поездкой в Форос: «Не каждый дойдет, кто идет, но дойдет только тот, кто идет, не жалея себя». Да. И если уж сложилось так, что она, Новинская, оказалась в пути, то следует ей «идти»… хотя бы затем, чтоб разбить нос в темноте, но вернуть трезвость.

А потом был поздний вечер, Романов был в шахте, в больнице никого, кроме дежурной сестры, не было, Игорь Шилков уже выписался, — Батурин остался в палате один. Новинская обошла палаты стационара, пропустив палату Батурина, — вошла к нему, когда уже следовало идти на Птичку.

У изголовья, на тумбочке, горела настольная лампа; рядом с койкой лежала на белом табурете раскрытая книга, верхний свет был погашен — в палате стоял полусумрак. Батурин лежал на спине, забросив руки под голову, смотрел в потолок; здоровый был, черт: койка прогибалась под ним; покосился, когда она вошла, вглядываясь.

— Одна-а-ако… — сказал он, лишь разглядел. — С чего же ты стоишь?.. Проходи. — И засуетился: переложил книгу на тумбочку, подвинул табурет ближе к изголовью. — Ну?.. Иди, стало быть, садись, — похлопал ладонью по табурету. — Поговорим маленько — есть о чем… посумерничаем… Чего там?..

Лишь Батурин засуетился, заговорил, она почувствовала, что сделала… делает что-то не то, но выйти уже не могла — шагнула к нему. Старалась выглядеть спокойной, уравновешенной, будто так… просто зашла: делала традиционный обход, прежде чем уйти домой, лечь… зашла на этот раз и к Батурину, — он ведь скоро выписывается… Подошла не торопясь, отодвинула табурет в сторону несколько, опустилась на табурет, поправив под собой, на коленях платье, халат; была в том платье, в котором Батурин видел ее, когда заглянул в больницу впервые, и теперь халат на ней был расстегнут.

— Ну, чего там на белом свете? — спросил Батурин. — Что там делается? — повторил вопрос.

Шея у него и впрямь все еще не утратила свежести. И он знал об этом, наверное, помнил, потому, должно быть, и не любил галстуков, расстегивал ворот рубашки, как делают парни; потому же, видимо, рявкнул и в телефонную трубку из шахты: «У Батурина нет поясницы. До ста лет, стало быть… нет!»

— Ну? Чего? — спросил еще раз.

На тумбочке лежала пачка «Казбека», спички. Новинская тотчас же обратила внимание: в палате был свежий воздух. Она запрещала курить ходячим больным в палатах, привыкла к тому, что в палатах не курят, и не обращала внимания до сих пор… Она знала, что Батурин, если он был не в шахте или в клубе, в кино, не мог прожить без папиросы две-три минуты, — теперь лежал в палате один и мог позволить себе… Воздух был свежий… Он знал, что она не переваривает запаха никотина, и никогда не курил при ней. Но она не заходила к нему в такое позднее время прежде. Воздух был свежий. Значит, он не курил — знал, что она может войти? Ждал? Был уверен: рано или поздно, но она придет к нему, как только он останется в палате один? Кровь ударила в голову, щеки загорелись.

— Чего? — спрашивал Батурин, смотрел в лицо ей, а обнимал взглядом всю…

Захотелось встать, выйти, она сжала осторожно колени, смотрела мимо Батурина — в окно, не решалась встать, перевести взгляд на Батурина.

— Однако… чего ты?.. Чего?.. — говорил он; говорил не то, что чувствовал, думал, когда она бывала рядом.

Нужно было немедленно выйти! Но какой-то момент был пропущен уже, какой-то еще не пришел, — Новинская смотрела… Окно было черное, за ним скорее угадывался, нежели виделся, заснеженный косогор, встающий стеной; в черные стекла ударялись снежинки — едва обозначившись, сползали по стеклам вниз. Подвывал приглушенный стенами ветер; где-то у берега Айс-фиорда стреляли неутомимые кларки ДЭС; где-то стояли, ходили или работали люди, — подвывания, выхлопы едва были слышны в палате… больные в соседних палатах уже спали… и в коридоре было тихо, пустынно.

— Ну, чего ты? Ну?

Боковым взглядом Новинская увидела, а потом уж почувствовала: рука Батурина с короткими, сильными пальцами, с набухшими венами лежала на ее колене, едва прикрытом халатом и платьем, — внутренне сжалась.

— Чего ты?

Встать! Выйти!.. Она смотрела на руку, как солдат смотрит на гранату, вдруг упавшую к ногам, — граната вращалась, шипела, должна была взорваться… Новинская смотрела.

— Чего? Чего?

Да. Когда она шла в палату, она думала и об «этом».

Романов не свят перед ней — она знала. И у нее жизнь единая. И грустно, наверное, будет признаться когда-нибудь даже себе, что за всю свою жизнь знала близко одного лишь мужчину… а жизнь быстротечна, и то, что уходит, не возвращается, не искупается…

— Ну, чего?

Рука была тяжелая, ладонь горячая, пальцы шевелились, вздрагивая. Сжались и плечи, — Новинская положила руку на руку Батурина, оттолкнула.

Да! Когда она отодвинула табурет, видела: отодвинула недостаточно — рука, опустившаяся на край койки, будет рядом с коленями, едва прикрытыми.

— Ну?

Да!! Когда села на табурет и посмотрела мельком на Батурина, по пояс лежавшего в кругу яркого света, обратила внимание: его глаза, лицо с глубокими складками сделались жесткими, и не только почувствовала, но знала, что ли, что делается теперь, будет, хотела «этого», раз уж нужно «пройти» и «дойти».

— Да к чему так…

Двумя руками она не могла остановить руку Батурина… Батурин перевалился на бок, не убирая руки с колена, потянулся свободной к настольной лампе и, столкнув книжку и спички на пол, выключил свет…

Человек. Удивляется любопытству нерпы, пингвина, континентальной сороки. А сам и не догадывается, что его любопытство необузданнее любопытств всех вместе взятых и птиц и зверей: мальчишка, дразнящий собаку; алхимик, погибший от взрыва при неудавшемся опыте, и расщепленное атомное ядро, — нельзя не думать, что любопытство, кроме всего прочего, и человека сделало человеком, привело человечество к цивилизации — когда-нибудь, выйдя из-под контроля здравого смысла, может уничтожить не только человечество, а всю жизнь на земле. Человек… земной… обыкновенный. Премьер или десятиклассница, начальник рудника или главврач-хирург. Человек!

Но не думала Новинская, что будет «это» так… лишь «это».

И напряжение спало. Она не чувствовала того, что чувствовала обычно, когда был близко Романов. От только что владеющих ею переживаний не осталось и следа. Остались лишь крепко, но не больно сжимающие ногу пальцы, вздрагивающие от нетерпения, и свободная рука, тянувшаяся к ее плечам откуда-то из темноты, скорее угадывающаяся, нежели видная. Новинская встала прежде, нежели рука из темноты обняла ее плечи, сковав, — не встала, а подхватилась на ноги — табурет опрокинулся; рука скользнула по плечам, цепляясь за складки халата; вздрагивающие пальцы соскользнули с ноги… Неужели только лишь «это»!

Потом она стояла у распахнутой настежь двери в коридор, включив верхний свет, смотрела… Складки на лице Батурина сделались глубже обычного, темнее — вздрагивали, как только что пальцы; межбровье словно бы было расколото двойной складкой, — Батурин выглядел старше обычного; улавливалось: и сам чувствовал себя в эту минуту старым… ему было горько, он не мог сдержать своей горечи.