Арктический роман

— Садись, — показал Лешка на стул против окна. — Пикнешь, жалеть будет поздно. Пока выломают дверь… Понял?

Я знаю Лешку. Видел теперь: он был свиреп настолько, что действительно мог убить; голос его дрожал. Не мог не видеть этого и Дудник: сел молча, бегал глазами, потупясь; сидел на уголке стула, то и дело ерзал, — я, видимо, хлестнул его вгорячах основательно.

— Сопи в две дырочки и молчи, — предупредил Лешка. — Понял?!

В открытую форточку, позади пожарника, залетали снежинки, падали на тумбочку возле окна, на стул, оседали на пол; пол у окна был влажный. Снежинки долетали до взлохмаченной головы Дудника, таяли на его шее — он не чувствовал. Он ждал, лихорадочно соображая что-то. Но путь к двери для него был отрезан Лешкой, на пути к телефону сидел я… Я следил за Дудником, ждал Лешкнных объяснений.

— Вот что, Вовка, — сказал он. — С меня хватит того, что я узнал у Ольги. Ладно. В общем, и ты должен быть злым: мы должны сегодня решить.

Он посмотрел на Дудника так, что тот перестал ерзать — испуг появился в его желтых с коричневой крапинкой глазах, вздрогнули губы.

— В общем, слушай, — сказал Лешка. Предупредил и Дудника: — Слушай и ты внимательно. — Передразнил его: — «Падло» в макинтоше!

До Мурманска Ольгу провожал Юрий Иванович; устроил в гостинице «Шахтер», жил с ней в ожидании пассажирского парохода на остров. В Баренцевом море бушевали жестокой силы штормы, «Вологду» не выпускали из порта. Юрий Иванович опаздывал в санаторий — улетел в Сочи; Ольга осталась одна.

В гостинице жили парни, ожидающие, как и Корнилова, парохода. Ольга впервые познакомилась с шахтерами: она пела в номере, привлекла их внимание. До сих пор Ольга знала шахтеров-инженеров, техников-конструкторов из «Ленгипрошахты», где работал Юрий Иванович после войны, куда определился, возвратясь с острова. То были шахтеры-интеллигенты — ленинградская интеллигенция. Теперь Ольга встретилась с простыми рабочими парнями, съехавшимися едва не из всех угольных бассейнов страны. Надолго покидая родину, уезжая в неведомые суровые края, некоторые из них вели себя так, словно сорвались с цепи. У них было много денег, — советские деньги нельзя вывозить за границу, — они тратили, не скупясь, пили водку от нечего делать, дебоширили.

Дудник первый вошел к Ольге, не спросив разрешения, представился.

— Шахтер Михаил. Бывший моряк Дальневосточного флота.

Он первый подал руку, сильно сдавил пальцы девчонке; ворот ковбойки был расстегнут — виднелась тельняшка.

— Страшно люблю песни, — объявил он, сел без приглашения, закинул ногу на ногу. — Когда был пацаном, пел лучше всех в классе. А потом пустил бумажного голубя, учительница вытащила меня за ухо к доске, заставила петь перед всем классом, подлюка. Я был стеснительным мальчиком: подавился песней… С тех пор не пою, когда и выпью. А песни люблю… особенно когда поют такие, как ты… красивые.

Ольга была в шубке: собиралась в кино, вышла. Дудник не хотел выходить; обещал сбегать за шампанским, если она стесняется петь «натрезвя».

— Не бойся меня, малышка. Шахтеры таких, как ты, не обижают. Ты красивая. А я в долгу не останусь. Только не ломайся…

Ольга не вернулась; Дудник предупредил:

— Я кум министру и брат самому главному прокурору. Со мной не пропадешь. И на острове будешь как у бога за пазухой. А будешь выдригиваться, как муха на стекле, пожалкуешь.

Ольга ушла, а когда возвратилась, Дудник встретил ее возле гостиницы, спросил:

— Ну, надумала? Только не ломайся. Артистка как книжка: если она хорошенькая.

Ольга убежала, зажав ладонями уши.

Вечером в этот же день вломилась к Корниловой уже компания подгулявших парней. Парни принесли вино, уговаривали выпить с ними, обижались, что она не хочет пить, просили ее спеть, она отказывалась петь пьяным. Тогда появился Дудник, в новом костюме, в новых полуботинках, макинтоше, шляпе. Он пошептался с теми, кто был поздоровее, уговорил выйти; тех, кто был послабее, выставил взашей; маленького, самого задиристого, выбросил в коридор, пригрозив:

— Я псих! У меня все документы нервные. Заруби, кирюха! Подымешь хвост — повыдергиваю перья: сделаю, как Венеру.

В коридоре смеялись. Дудник закрыл дверь на ключ, спросил:

— Видал-миндал? А на острове еще хуже: там красивую сразу разуют, если одинокая. Ты меня не бойся, малышка: я не обижу.

Ольга плакала. Дудник посидел с полчасика, потом снял галстук — сунул в карман, расстегнул воротник, растрепал волосы, и вышел; в коридоре сказал громко:

— Закрывайся и спи на здоровье. Будет стучать кто — не открывай без меня.

Ольга невзлюбила шахтеров-парней, боялась их. Дудник как бы выручал ее; выручая, долбил в одну точку:

— Смотри. А то и жалковать будет поздно. Один раз живем на земле-матушке… А я сильный и хитрый. Со мной не пропадешь. Ты красивая, я люблю красивых: ни за что не обижу. Хочешь, я останусь караулить тебя и на ночь? Только не ломайся, ладно? Я не обижу. Ладно?

Ольга плакала. Дудник снимал галстук, растрепывал волосы, выходил; из коридора говорил так, чтоб было слышно далеко:

— Закрывайся и спи, малышка. Я и завтра приду, если захочешь.

Когда рядом с ней был Дудник, парни поглядывали на них, перемигивались, посмеивались в кулак, но не задирали. Дудник сопровождал ее в кино, в магазины, гулял по Мурманску. Ольга рада была и такой защите.

На пароходе Дудник уже как бы пошел на уступку, но не отступился от своего, делался все напористее;

— Выходи за меня замуж, — уговаривал он, — не пожалкуешь. Я шахтер-передовик, могу заработать, сколько захочешь. Будешь одеваться, как королева. И никто тебя не тронет; любому морду набью. Ладно?

Он показывал бицепсы, плечи, надувал грудь, просил потрогать пальчиком мускулы — убедиться в том, что они твердые, как кремень.

— Со мной весело жить, не волнуйся, — говорил Дудник. — А вернемся на материк, как захочешь: понравится со мной — живи; не понравится, я не буду мешать: я добрый. Только не ломайся. На острове все равно придется жить с кем-нибудь. Ну? Ты только не тяни, а то тебя и на пароходе разуют. А я не люблю через силу. Ладно?

Ольга готова была вернуться домой, но на море не было станций — нельзя пересесть на встречный пароход, как на поезд.

— Это преамбула, — предупредил Лешка. — Теперь, Вовка, представь себе, что Ольга не просто девушка… какая-то… а твоя сестра.

Я посмотрел на Дудника.

— Вот именно, — сказал Лешка, видимо обратив внимание на то, как я посмотрел. — Обида за сестру, которую обижают, порождает и ненависть к тому, кто обижает. А тебе нужно быть сейчас еще и злым. Представляй. Особенно злым. И тебе…

Но мне и без того уже хотелось хлестнуть Дудника между глаз. Я знал этого человека. Я встречался с такими на Большой земле, был знаком. Это человек «около». Если он фронтовик, то он не фронтовик, а около фронтовиков: воевал в заградотряде или в охране штаба армии — однажды побывал на переднем крае. Если он моряк, так он не моряк, а около моряков: служил в береговой обороне или выгружал салаку на берегу — один или два раза катался на пассажирском пароходе или на прогулочном катере по морю. Если он шахтер, так он не шахтер, а около шахтеров: работает на угольном складе или в пожарной команде — побывал в лаве. Я видел таких и в Доме Союза советских писателей — против нашего дома; и в Доме кино — рядом с нами; в институтах, в спортзалах, в партии и в комсомоле. Такой может быть и фронтовиком, и моряком, и шахтером, но он везде лишь около. У него душа хвастуна, труса. Он, однако, бьет кулаками себя в грудь на всех перекрестках, набивая синяки, доказывает свою принадлежность… иногда, размахивая руками, попадает по физиономиям простачков, зная наперед, что ему простят — за принадлежность… Человек «около» сидел возле меня; его блудливые глаза бегали, скулы горели, как маки, — поглядывал то на Лешку, то на меня, не двигался лишь потому, что оказался загнанным в угол. Я знаю: если б он был на моем месте, он ударил бы не задумываясь, бил бы и кричал, что его хотят убить.