Год - тринадцать месяцев (сборник)

На папке каллиграфическим почерком выведено: «Личное дело тов. Казанкова Тимофея Ивановича». А по углам этакие виньетки с военными мотивами: винтовка, сабля, флаги… Да, ничего не скажешь, уважает себя человек. Но что же мне делать? Читать? — это не на один день. Не читать? — вроде бы и нельзя теперь, ведь я сам вынудил Казанкова вытащить эту папку. Надо хоть полистать. И вот я осторожно открываю это «личное дело». Открываю — и мне уже не до смеха: «Родился я в канун великих революционных событий…» Так начинается «Моя биография» страниц в шестьдесят машинописного текста. «С первыми проблесками сознания я горячо воспринял величие ленинских революционных идей и всем сердцем отдался делу революционной пропаганды и агитации чувашского населения…» Тут же и фотография: на пожелтевшем толстом картоне с золотой тисненой надписью внизу «Фотография Ф. Л. Латифа» виднеется толстощекое надутое лицо мальчика лет пяти, восседающего на каком-то высоком стуле с резной спинкой… На следующих фотографиях, правда, черты Казанкова проглядывают более явственно. Однако в самом тексте я никак не мог отыскать чего-нибудь конкретного, хотя бы о родителях, о том, где учился, где жил юный Тимофей Иванович, — одни общие фразы о роли и значении революционной пропаганды, которые, как мне казалось, я уже где-то читал. Но как любит сниматься Казанков! Фотография почти на каждой странице: «Т. И. Казанков во время учебы в четырехклассном сельскохозяйственном училищем, «Т. И. Казанков в 1930 году», «Т. И. Казанков во время учебы на рабфаке», «Т. И. Казанков — член ВКПб, 1939 год»… А вот появляется и настоящая военная форма: «командир взвода».

— На каком фронте вы воевали? — робко спрашиваю я.

И получаю ответ:

— Партия поручила мне воспитание молодых командирских кадров.

— И это, кажется, Красная Звезда? — пытаюсь я разглядеть орден на фотографии.

— Ее зря не давали.

«…Великий советский народ разгромил фашистскую коричневую гидру и начал восстановление разрушенного хозяйства, и я, назначенный руководителем районного союза работников лесного хозяйства, не щадил своих сил…» И приложена фотография: Казанков на фоне штабеля бревен. «Я до глубины души понимал, что лес — основа социалистического строительства…» Но вот Казанков — инструктор райкома партии, и фотографии важно восседающего за столом Тимофея Ивановича сопутствуют слова: «Партийная работа является основой основ воспитания трудящихся масс в пору строительства коммунизма, и с полным сознанием всей громадной серьезности этого великого дела…»

— Инструктором вы работали два года?

— Да.

— И директором Заготживсырья?

— Да, два года работал директором Заготживсырья.

— Потом — судебным исполнителем?

— Да, — вскрикивает Казанков пронзительным голосом. — Партия посылала меня на самые трудные участки, и я нигде не подводил.

В самом деле, к биографии есть «Приложение»: грамоты и благодарности, вплоть до выписки из приказа по республиканской конторе «Союзпечати» за активное распространение лотерейных билетов.

Я молчу. Я чувствую, что и в самом деле подавлен всеми этими общими фразами об основах и выписках из приказов, а впереди еще «Переписка Т. И. Казанкова с общественными и советскими учреждениями и организациями, редакциями газет и журналов и с частными лицами». Но читать все эти бумаги у меня уже нет сил. Может быть, говорю я, мне лучше взять «личное дело» и вечером все это внимательно почитать?

— Ни в коем случае! — И Казанков отбирает у меня всю папку. Он крепко держит ее в сухих цепких пальцах и с откровенной ненавистью глядит на меня. — Я все понял — тебя подослал Владимиров, вы хотите покончить со мной, но у вас ничего не выйдет!

— Меня никто не подсылал. Я секретарь партийной организации, в которой вы числитесь.

Казанков морщится в откровенном презрении, но я спокойно говорю:

— И вот хотелось бы знать, о чем вы сейчас хлопочете. Может быть, я могу вам чем-то помочь?

— Помочь? — изумляется Казанков.

— Да, если вы считаете себя в чем-то обделенным. Или кто обидел вас? Во всем можно разобраться.

— Разобраться?..

Я вижу на изможденном желтом лице Казанкова трудную думу, мне становится даже как-то жалко его. Может быть, все дело в том, что он не очень здоров и ему стоит просто-напросто полечиться, съездить в какой-нибудь санаторий? Я знаю людей, у которых всякую желчь и злобу снимает один месяц жизни на хорошем курорте. У них как бы открываются глаза, появляется ясная и определенная цель, они знают уже, к чему стремиться, и как легко и приятно бывает работать с таким человеком! Он уже понимает тебя с полуслова, он мыслит трезво и широко, потому что расширяется его кругозор от общения с людьми, вкушающими блага жизни. И я опять спросил, о чем он сейчас хлопочет. И кивнул при этом на машинку.

— Я не хлопочу, я требую! — возвысил он голос.

— Что, если не секрет?

— Справедливости требую.

— В каком смысле?

— В смысле пенсии.

Вот оно что! Вот к чему сводится смысл этого «личного дела» со всей этой демагогией и пристегиванием своей персоны к «великим революционным событиям» и «основам». Но так прямо все не выскажешь, и я начинаю ему толковать, что он получает почетную именную пенсию, какую редкие люди получают в нашем районе. Но Казанков нетерпеливо перебивает меня.

— А почему Сергееву дают сто двадцать рублей? За что? За то, что он во время войны, когда весь народ сражался на фронтах, отсиживался в тайге? За это, я вас спрашиваю?!

— Ну, во-первых, не по своей воле он был в тайге, — говорю я, — а во-вторых, лес, как вы пишете, основа, он очень был нужен и тогда…

— Ах, вот как вы запели! — Казанков вскакивает и начинает бегать по комнате. — Я в тринадцать лет возил из Казани революционные листовки и распространял их в чувашских деревнях с риском для жизни, я всю свою жизнь проработал там, куда посылала меня партия, я не щадил своих сил и здоровья, а теперь вы меня втаптываете в грязь! Нет, не выйдет у вас, так и передайте своему Владимирову — не выйдет!

Я понимаю теперь окончательно, что спорить бесполезно, я говорю:

— Давайте поговорим об этом на следующем партийном собрании, я думаю…

— Знаю я ваши собрания! Это мое личное дело, и я найду управу на вашего Владимирова и на весь его райком! — И взгляд его, брошенный на машинку, полон нежности и гордости.

— Но вы состоите в партийной организации колхоза «Серп», и я как секретарь…

— Ты! Да я не таких сопляков сваливал! Ты еще не знаешь Казанкова! Я в тринадцать лет уже занимался революционной пропагандой! Я!..

Его пальцы летают перед моим лицом, он вот-вот вцепится мне в пиджак, и я пячусь к двери. Но успеваю все-таки сказать:

— На следующем собрании мы будем разбирать ваше персональное дело, прошу явиться! — и захлопываю дверь.

Когда я опять прохожу мимо дома Сергеева, его жена окликает меня из палисадника и сочувственно, улыбается и качает головой. Вид, должно быть, у меня и в самом деле странный. Я спрашиваю, не вернулся ли Гордей Порфирьевич. Нет, не вернулся. Тогда я спрашиваю, есть ли у Казанкова жена. Да, есть, но и она уехала со всеми в лес за желудями. В моих ушах еще раздается визг Казанкова: «Да я не таких сопляков сваливал!..» И я даже оглядываюсь назад — уж не гонится ли он за мной.

— А на Гордея сколько бумаг написал, сколько бумаг, господи!.. — вздыхает женщина. — А теперь вот на машинке с утра до вечера долбит и долбит, как дятел. А чего — никто не знает, — добавляет она, и я замечаю в глазах ее какой-то затаенный страх.

— Ничего, разберемся, — говорю я бодро и опять оглядываюсь. Зачем и сам не знаю. — Извините, я не спросил, как вас зовут.

— Дарья… — отвечает она. — Дарья Александровна. Да вы, может, зайдете?

— Спасибо, в другой раз. А не скажете ли вы, Дарья Александровна, как Гордей Порфирьевич отзывается о намерении колхозников перейти на трудодни?

Конечно, вопрос выскочил у меня как-то произвольно, не надо было мне у нее спрашивать об этом, не надо. Но вполне я понял это уже потом, когда шел по дороге. Нехорошо получилось. Дарья Александровна смутилась, опустила глаза.