Год жизни

«Да, да, конечно же Георгий прав,— думал Шатров, крупно шагая к радиостанции.— Вот и Лисичка говорит: «Все перемелется. А нет, народ свое слово скажет».

— Алексей Степаныч, побежим? — смешливо крикнула Нина. Она все ускоряла шаги, стараясь не отстать от Шатрова, но тем не менее осталась позади.

Алексей остановился. Увлеченный своими мыслями, он позабыл, что идет не один.

— Виноват, Нина Александровна, простите,— засмеялся Шатров.— Совсем из головы вон...

Нина быстро догнала инженера. Лицо у девушки, задорно поднятое кверху, разрумянилось от движения. Серые глаза улыбались. Губы маленького рта полуоткрылись, обнажив белые полоски зубов. Розовело на свету нежное ухо, смешно сморщился носик. Густые золотисто-каштановые волосы выбились из-под голубого платка, закрыли плечи. И вся она, простенькая, светлая, вдруг показалась Шатрову необычайно близкой.

— Что вы так смотрите на меня? — спросила Нина и взяла Алексея под руку,—Так-то вернее. Не будете убегать вперед. Не возражаете?

В ста метрах от радиостанции Шатров заметил в окне фигуру Цариковой и невольно поморщился. Стараясь не смотреть на окна, Шатров вошел вместе с Ниной, по-прежнему под руку, во двор, поднялся на крыльцо. Ца-рикова что-то невнятно буркнула в ответ на приветствие вошедших и сейчас же начала яростно дергать рычаги, крутить штурвальчики, потом щелкнула каким-то выключателем и вышла.

— Она на нас сердится, да? За что? — шепотом спросила Нина.

Чистые серые глаза смотрели в самую душу, доверчиво ждали ответа.

— Кажется. Не знаю,— тоже шепотом ответил Алексей, заливаясь краской до самых корней волос. Не зная, что предпринять, Шатров взглянул на ручные часы и всполошился: до начала передачи оставалась одна минута.— Товарищ Царикова, можно начинать? — наугад спросил он дверь.— Линия включена?

— Можно... товарищ Шатров,— отозвалась дверь.

Алексей откашлялся, предостерегающе прижал палец

к губам и включил микрофон.

— Внимание! Говорит редакция местного радиовещания прииска «Крайний». Слушайте местные известия,— раздельно, бессознательно подражая московским дикторам, сказал Шатров и сейчас же представил себе, как во всех домах прииска люди замолчали, подошли ближе к репродукторам. Перестал чмокать трубкой Лисичка. Отложила книгу или вышивку Тамара, а Георгий склонил голову набок, прислушиваясь: какова-то окажется первая передача... Уселись рядом и внимательно уставились в черный кружок репродуктора Никита Савельевич, Евдокия Ильинична и Клава. Слушают Зоя, Крутов, Норкин. Слушают все.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

РЕВИЗОР

1

Скалистые берега отвесно вставали над рекой, зажимая ее в каменные тиски. Иногда на повороте казалось, что дальше ходу нет. Тупик. Но катер упрямо подвигался вперед, деловито постукивая дизелем, и ущелье постепенно раздвигалось, нехотя пропуская катер и привязанную к нему стальным тросом баржу. Стиснутая скалами река пенилась, бурлила, силилась отбросить назад дерзкий катерок. Крутые волны омывали борта суденышка и, разрезанные им, неслись дальше к барже, атакуя ее. Но флегматичная, глубоко осевшая под тяжестью груза тупоносая баржа, с раздутыми, словно у коровы, боками, без труда расталкивала волны. Только трос, рывком со шел-каньем внезапно натягиваясь, выскакивал из пены и звенящей струной прочерчивал воздух.

Медленно проплывали высоко над катером, оставаясь позади, залитые солнцем игривые полянки, светлые купы березок, мохнатые узкие распадки, сплошь заросшие лиственницей и стлаником. Кончалось ущелье, и река растекалась вширь, мирно блестела под солнцем, вкрадчиво журчала у бортов, как будто это не она только что бесилась, злобно кидалась на катер и на баржу. Берега понижались, сбегали к воде слоистыми уступами, отражались в ней. Иногда в подмытом песчаном обрыве бельмом выступала линза вечного льда, укрытая сверху толстым слоем земли. Дикое очарование первобытной, не тронутой человеком природы сквозило во всем.

Редко-редко глаз замечал на берегу следы человека: пестрый навигационный знак —трехгранную бревенчатую пирамиду с дощатым размалеванным диском вверху, полуразвалившуюся избушку, бог весть кем, когда и зачем построенную здесь, поленницу дров, от дождей и времени покосившуюся набок. Затем снова на много километров по обе стороны тянулась глухая, настороженно примолкшая тайга.

На палубе катера виднелся только рулевой. Напряженно всматриваясь в поверхность реки, которая меняла свой цвет на перекатах, он время от времени поворачивал руль, отыскивая проход среди отмелей. Тогда матрос на мостике баржи тоже торопливо перехватывал рукоятки огромного штурвального колеса, и баржа катилась к одному из берегов, где проходил фарватер. Трос рыскал по волнам, срезая их верхушки. Изредка в воздухе возникал торопливый пересвист крыльев, и маленькая стайка птиц стремительно проносилась над самой мачтой катера, на которой в полном безветрии уныло свисал флаг. Рулевой поднимал голову и провожал птиц завистливым взглядом. Счастливцы! Они мчались по прямой, не следуя бесчисленным извивам реки, покрывая в час больше километров, чем ка’тер проходил за сутки.

Вот уже третий день он терпеливо тянул за собой баржу, нагруженную в Атарене, а «Крайний» все еще был далеко. Вниз по Северной сплыли быстро, зато подъем вверх по Кедровке давался трудно. Встречное быстрое течение сопротивлялось усилиям дизеля, поглощало большую часть скорости, развиваемой винтом. Когда рулевой

смотрел на воду, обтекавшую нос катера, ему начинало казаться, что суденышко несется вперед с быстротой глиссера. Пенистые хлопья, ветки, пучки травы стремительно скользили вдоль бортов. Но стоило перевести взгляд на берег, и иллюзия исчезала. Деревья, прибрежные валуны отходили назад неторопливо, подолгу маячили за кормой, пока река не делала очередной поворот. Поворотам же этим не было конца. Иной раз катер петлял по часу, как заколдованный, вокруг одного и того же знака. Пирамида знака показывалась то справа, то слева, не удаляясь; река металась в долине, не желая течь прямо ни единого километра.

Час проходил за часом, а однообразие не нарушалось. Все так же усердно постукивал дизель. Синий дымок из выхлопной трубы стлался по воде и рассеивался в воздухе. Все такой же пустынной оставалась река. Только мерцавшие на ней во множестве солнечные блики да непрерывно изменявшиеся виды берегов оживляли картину. Солнце палило тайгу, так долго лишенную тепла. Кучевые облака дремотно нежились в небе.

Стоя на солнцепеке, матрос рассеянно поглядывал с высокого мостика баржи вперед, вяло перебирал рукоятки штурвала. Катер шел небольшим плесом. Нигде не замечалось косичек светлой мелкой ряби, предвестницы перекатов. Мурлыча песенку, матрос сдвинул на глаза бескозырку, с наслаждением поскреб ногтями потный затылок, потом приладил бескозырку на ухо и полез в карман за папиросами. Но на полпути рука остановилась, матрос неожиданно вытянул шею и замолчал. Что-то заинтересовало его. Далеко впереди перед катером в воде показалась черная точка. Она быстро увеличивалась в размерах, не похожая ни на корягу, ни на куст.

— О-эй, Тихон! — закричал матрос.— Гляди лево по борту.

Рулевой катера встрепенулся, тоже всмотрелся в даль.

— Медведь! Ребята-а, медведь!

— Где? Что? Врешь!

В одну минуту палуба катера заполнилась людьми.

Сидор Поликарпович Дубинский лежал на узенькой койке, заложив руки за голову, и скучающе глядел в потолок. Где-то рядом, у самого уха, булькала вода, надоедливо трещала выхлопная труба дизеля. Трехдневное плаванье "порядком утомило инспектора окружкома профсоюза. Даже мысли тянулись какие-то вялые, неинтересные.

В десятый раз вспоминался отъезд из Атарена в командировку. Председатель окружкома вызвал к себе в кабинет Дубинского. «Завтра на «Крайний» выходит катер. Поезжайте туда с ним. Разберитесь на месте толком— оттуда поступил акт, мне его переслали из санитарной службы управления. Вот, ознакомьтесь до отъезда. Обратите особое внимание на жилье, снабжение, работу магазинов, бани, столовой. Поговорите с местным врачом Черепахиной, секретарем комсомольской организации Смоленским. Они подписали акт обследования. Результаты проверки сообщите начальнику прииска, но фамилий ему, конечно, никаких не называйте — кто сигнализировал в Атарен...»