Человек в степи

А за скирдой малец колхозных коней пасет. Какой-то мерин и выгляни из-за скирды на шум. Заяц до него добегает, а инспектор как раз к этому времени попал пальцами на спусковую скобу и — вроде ему во всей степи места другого не было! — с перепугу ба-бах! Мерин копытами к небу — и не охнул.

Подбегаем. Мерин гладкий, белый, все дробины на нем, как на фанерочке. И хо-орошо, между прочим, легли, кучно!.. Ясно, не глубоко, а иные и поотскакивали: не куропатка, все ж таки лошадь! А лежит. Мы кепками машем перед мордой, чтоб ему воздуху больше; уже и рук не чувствуем, намахались, а у него пульс пропал. Глаза закатились, в глазах облака отражаются, и сам каменеет: инфаркт.

Сели, закурили. Держим совет. Боже мой, теперь же узнает райком!.. Дело ведь накануне районной конференции, сами понимаем, как оно оживит доклад… Но сиди не сиди — расхлебывать надо. Встали, послали мальца за бричкой. Взгромоздили на нее мерина, подложили соломки и тронулись. Добираемся до хутора, до крайних хат, инспектор было в сторону. Мы его за штаны: не балуй! А уж совсем в колхоз въезжаем, тут и председатель колхоза не выдержал: «У меня, — божится, — срочное дело». — «У всех, — отвечаем, — срочное. Терпеть надо».

У мерина хвост на сторону, губа отвисла, вспрыгивает на колдобинах, а мы следом шагаем с ружьями на плечах, чуть не плачем. Как раз же воскресенье, все на улице, высыпали навстречу нашему катафалку… Спасибо, хоть палками нас не лупят.

«Здрасьте, — говорят ехидно, — Иван Филиппович!» — «Привет, Сергей Петрович!» — «С полем вас! Вы на кого, — интересуются, — охотились? На русака чи на рысака?»

Улица длинная, объезда нет, вот так и идем… Входим — это уже за хутором — на хоздвор, мерин как заржет, соскочил и метров восемь, что ему до конюшни осталось, галопом. Аж взбрыкивает, сволочь! Мерси, дескать, что подвезли. Оказалось, шок у него был.

Знаете, какой резвый коняка стал после! Воду ли везет, тыквы — так и срывается на карьер! Ветеринар объяснял, что встряска организма и, мол, замечательная даже польза для нервной системы.

А все равно, райком как узнал — ох, и завертелось!.. Хорошо, хоть не записали. Я лично, в Ростов когда вернулся, два сезона слушать не мог об охоте. Впервые вот еду.

Качаемся в поезде, смеемся. Но психология — дело тончайшее. Заронилось и копошится где-то в глубинах: «Все ж таки счастье работникам Сельмаша. Оно хоть и шуточки, а смотри, сколько дрофы налупили!.. Вдруг и у нас сегодня что-нибудь будет!»

Почему и нет? Вот как энергично трется о ногу твоя собака! Пусть на обратном пути она будет еле живой, грустноглазой, с перевалившимся через зубы языком, измазанным в песке, в присохшем иле и в нефти. Сейчас она бодра, как и ты; под локтем у тебя ящик с веселой уточкой-крякушей, вокруг пояса двадцать четыре патрона, и в каждом живая, трепетная надежда: «Дашь вверх — следом тресь! Опять дашь — опять тресь».

Могучая сила — художественное слово!

Короткие встречи

ВАЛЕНТИН СИДОРУК

На днях я добуквенно записал разговор заведующего райздравом с молодым врачом. Вот что говорил заведующий:

— Несолидно, товарищ Сидорук!.. У вас любой член райкома может быть на приеме, а вы, словно малец, каждый выходной мчитесь с ягдташем через весь райцентр. Да еще и кобелек за вами… Все ж видят… Ну куда вас, хоть сейчас вот, извините меня, несет?! Вернулись бы, газетку б почитали!..

К счастью, Сидорук, мне так кажется, не послушает зава. Зав пойдет домой, обстоятельно, по-воскресному позавтракает и ляжет с газетой на диван. Сидоруку придется прочитать завтра сразу две газеты, но зато сегодня пойдет он по степи!..

…Для всех еще зима, первая неделя промозглого марта, а Сидорук уже начинает открывать весну. Взойдя на перекат, приметит вдали, у границы протаявшей пашни и нетронутого снега, антрацитно-черные живые точки. Это коллектив грачей, которые только-только, сегодня ночью, добрались сюда, на родину. Долго еще будут они отдыхать, кормиться по обочинам дорог; лишь недели через две откочуют к человеческому жилью, к тем деревьям, на которых вылупились, загалдят утром на этих деревьях — и только аж тогда люди обрадуются: «Грачи прилетели!»

Встретятся нынче Сидоруку и одиночные жаворонки. Наметанным глазом определит он, что самочек еще нет, одни лишь самцы — разведчики-квартирьеры. Холодно. Они еще не поют: некого им привлекать, не для кого пока что взвиваться, тонуть в вышине со своей трелью, вот они, уже здесь, и Валентин Сидорук, улыбаясь, зашлепает дальше по грязи, по льду.

Наверняка остановится в лесной полосе, присядет на корточки перед деревьями, каждое из которых толщиною в карандаш, высотой — всего лишь в четверть; стянув варежку, потрогает пальцами стволики… Валя Сидорук — двадцатитрехлетний врач, человек местный, колхозник; окончил мединститут, приехал в свою Поповку. Всегда вокруг Поповки тянулись голые равнины, самым высоким растением был подсолнух, а на непаханом — джантак, по-литературному — верблюжья колючка.

Сейчас, щупая еще не пахнущие листом, зимние еще почки, Валентин обязательно подмигнет своему кобельку, ткнет его в нос варежкой:

— Видал, брат, деревья? А ты говоришь…

ЕНОТИК

Прошлым летом в раскаленный полдень проходил я через пыльную, горячую под ногой греблю. Три года назад местный колхоз насыпал эту греблю поперек степной балки. За две весны заполнилась балка талой водой, за два лета поросла у берегов неизвестно откуда появившимся камышиком, остролистом, и вот оно — готово озеро. Уже рябит на ветру поверхность, уже турчат лягушки возле исхоженного куликами берега.

Я разговорился с мальцами, не вылазящими из воды с утра, и потому синими и пупырчатыми, как худые ощипанные гуси.

— Каких, дядя, мы тут зверей видали! Ножки короткие, крепкие. Сами пушистые!

— Где ж они были?

— А километра за три, вверх по этой балке. Туда маленькая вода подходит, камыш там, терновник — не пролезть. Зверь — ни собака, ни лисица… В крапочку!

Из рассказа понятно: это завезенные с востока, из Уссури еноты. Встретиться с таким енотом мне привелось позже.

Осенью отправились мы по уткам с Геннадием Спирченко, подручным слесаря из мастерской колхоза. Шли мы на плес за несколько километров от станицы Семикаракорской. Впереди между вербами уже завиднелась вода, и хотя до вечерней зари, до настоящего утиного лёта, было далеко, мы приметили табунок крыжней, снижавшихся к воде… Через секунду явственно донесся всплеск и отчетливое кряканье.

Особенное, понятное только нам, нетерпение, даже дрожь, охватывает от этого негромкого хриповатого кряканья. Значит, удачное выбрали место. Чуть лишь продвинемся!..

Вдруг возле самой тропы увидели зверя — пушистого, размером с приличного кота. Это был молодой енотик, щенок. Он замер, уткнувшись носом в густой частокол ивняка. Идти ему было некуда, кроме как назад, в нашу сторону. Сидел и сопел он так близко, что можно было бы снять с себя куртку и, прыжком упав на землю, накрыть его. Наверное, енот впервые столкнулся с человеком и не соображал, как себя вести. По всему, он хотел узнать, кто стоит над ним, но инстинкт зверя настораживал его, и он, чуть поглядывая назад, нацеливался щенячьим влажным носом под кусты. В шаге косился он своим удивительно живым, пугливым и любопытным, как у ребенка, глазом.

— Слушайте, это ж енот, — тихо шепнул Геннадий.

Я кивнул. Геннадий приблизил ко мне лицо, снова зашептал:

— Их всего год, как завезли. Видите, уже маленькие нашлись. Пошли отсюда, ведь распугаем, когда начнем стрелять.

Мы услышали, как щенок вздохнул. Потом он приподнялся, осторожно свернул вбок, без шума пополз и, только когда был уже за кустами, освобожденно-громко зашуршал листвою.