Человек в степи

Впереди, должно быть под берегом, громко крякал «сидячий» селезень. Крякали и где-то на воде сзади, где-то, слышно, пролетали в вышине. Птица на островке кишела, недаром сюда такая трудная дорога. Выстрелы Георгия Никитича до меня не доносились: он стоял за ветром. А, наверно, много уже набил…

С начала охоты прошло минут пятнадцать, светало, и уже можно было различить силуэты. Низко налетали две утки. Я выстрелил — и передняя упала. «Есть! Началось!» Подбежав к утке, я поднял ее. Она была крупной, на ощупь сытой, горячей под крыльями.

Удачный почин многого стоит! Начинаешь уверенней вскидывать, без спешки, но мгновенно ощущать прицел. Но тут же счастье и изменило.

Высоко, в совсем уже светлом воздухе, показался гусь. Не наша обычная казарка, частая на юге, а крупный сибирский гусь-гуменник. Бросая гортанные крики, он шел сюда, не замечая меня, плашмя прижавшегося к земле. Вскочив, когда птица была уже надо мной, я дважды выстрелил. Гусь изменил направление и, сперва приостановясь, воронкой пошел вниз. Падал он не на землю, а в море. Всплеснувшись, он вывернулся вверх грудью, показал угол крыла, и его понесло. Невыносимо смотреть на дичь, которая не только выслежена и умело подпущена, но и сбита, но которая не лежит перед тобой, а на глазах уплывает. Вот тебе и личные трофеи и детский интернат!..

От досады я начал горячиться, мазать по новым целям — и последний раз непростительно, когда нельзя было не попасть. Я понял: надо насильно бросить стрельбу на пяток минут, отдохнуть от напряжения.

Закурил и, поднявшись в рост, стал отдыхать, искать глазами Георгия Никитича. Он был на длинном мысу — совсем узенькой стрелке, открытой ветру и окруженной волнами. Вот, пересекая стрелку, проносится цепочка черных точек — уток. Выстрел — и одна падает.

«Везет, — подумал я. — Не в волны, а как раз на землю».

Вот еще цепочка, но уже с другой стороны, и опять то же: второй выстрел — второе падение черной точки рядом! Тут я понял: Жариков улавливает то место на стремительном полете, на котором надо попасть, чтобы инерция полета птицы бросила ее, уже убитую, как раз на полоску земли.

Вот это умение! Не моя мазня… Прав Жариков, заброшена моя тренировка!

Поднималось солнце. Уже ясно виднелись на островке наплывы чакана, соломы и даже шары перекати-поля, принесенного водой откуда-то из затопленной степи. Все это, мокрое еще несколько дней назад, сейчас от мороза белело, и опять с уважением подумал я о Жарикове, который требовал по телефону обязательно белую венцераду.

Когда лежишь неподвижно, трудно бороться с холодом. Несмотря на капелюху, ватную одежду и венцераду, зябнут пальцы, спина, голова. Но вот видишь налетающую издали птицу, и от толчков сердца враз становится тепло.

…Было восемь утра, кончился богатый пролет валом, птица летела реже, и можно было оглядеться. Справа лежал пролив, через который мы шли ночью; за ним берег, отороченный ледяной каймой; дальше черная, сухая от мороза степь, по которой ветер гнал полосы пыли. Слева на много километров тянулось холодное, затопившее землю море, под горизонтом оно казалось выпуклым и застывшим, а чем ближе, тем гребни были круче, поднимались, словно крыши хат.

Георгий Никитич подошел в девять. Утки ярко висели вокруг его пояса, он испытующе глянул на меня: как, мол, настроение?

Узнав о случае с сибирским гуменником, посмотрел в ту сторону, куда он рухнул, и сказал:

— Его прибило к тому выступу. Пошли.

У выступа птицы не оказалось.

— Как же вы ошиблись? — укоризненно спросил Жариков. — Где ж гуменник-то?

У берега колыхался нанесенный плав, и было видно, как издали, по дуге, огибающей остров, подносило новые щепки и черные корни камыша.

— Здесь бы он был, — показал Георгий Никитич пальцем. — Вы его подранили, он и уплыл своей дорогой, вышел из течения. Зря, — выругался он, — покалечили.

Мы двинулись домой, подошли к броду. Глядя на установленную Жариковым дощечку, повернутую к воде острым углом, словно указкой, я вспомнил о пластмассовом наконечнике на карандаше Георгия Никитича и подумал: «За Жариковым не пропадешь».

Мы снова стали подтягивать сапоги до пояса, и Георгий Никитич вдруг радостно засмеялся.

— Гляньте, — показал он на тот берег, на подъезжавшую машину. — Шофер наш. Я его выучил точно подъезжать, так он небось за бугром стоял, а увидел, что мы вышли, — и враз появился, черт хитрый!

Родные души

Известно: рыбак рыбака видит издалека. Так же и охотники.

…Мчится по зимней проселочной дороге грузовик. В кузове — колхозницы, везущие на базар молоко, живых кормленых гусей и кур; двое незнакомых друг другу парней из разных хуторов; гладко выбрившийся дед, едущий в райцентр в гости к сыну или к замужней дочке.

Режет встречный ветер, и все, подняв воротники полушубков, надвинув на глаза капелюхи и шерстяные платки, сгрудились вместе, натянули на себя добытый у шофера брезентик. Брезентик совсем небольшой, и, чтоб не задувало, надо сидеть тесно, не ворочать головами.

— Лисица мышкует, — слышится из-под брезента ни к кому не обращенный голос одного из парней.

Вдали возле стогов действительно видна мышкующая лисица. Ярко-желтая, чистая, с огромным выхоленным хвостом, она по-кошачьи вспрыгивает в воздухе и, припав носом к снегу, быстро гребет лапками, далеко швыряя вверх блещущую на солнце снежную пыль.

— Стерва, — тоже ни к кому не обращаясь, говорит второй парень, чернявый и крепкий, сидящий под брезентом с другого края. — Когда ее надо, ее никогда не найдешь. А сейчас — вот она!

— Ага! — оживляется первый. — Ее бы сейчас из-за стога!

— Нет, — отмахивается чернявый. — Она к стогу не подпустит.

— Почему?

— Потому.

— Да не мордуйтесь вы! — хором вскрикивают женщины. — Тут едва затуляешься от ветра, а они размахались. Герои!

Раздражается и дед:

— Нема им покою! Сидели б себе и сидели, не крутились бы…

— Папаша, мы ж тихонько, — бросает деду чернявый и быстро поворачивается к собеседнику: — Не подпустит она до стога.

— Подпустит!

— Брось! Надо не с стога, а с лесополосы! Во-он смотри — с той… И от дороги нагнать! Она сюда, а ты — тут. Она туда, а ты — там. И крой дуплетом!

Угол брезента, натянутый на головы тесно сидящих людей, срывается. Несколько человек вскакивают, чтоб его ухватить; бьют крыльями всполошенные гуси.

— Молоко перевернете!.. Молоко!

Кто-то колотит ладонью по крыше кабинки:

— Шофер! Шофер! Господи, да стой!..

Машина останавливается. Из кабинки беспокойно выглядывает полногубый скуластый шофер:

— Что такое?

— Да перевернули молоко! Дурни тут лисицу увидали!

— Где лисица? — выскакивает на подножку шофер, бойко оглядывается по сторонам.

— Проехали, понимаешь! — заглушая голоса, с сожалением объясняет первый парень. — Вон там сидела. И сидела хорошо…

Чернявый подтверждает:

— Хорошо! Был подход со стогов. Мы такую позавчера взяли.

— Где ж брали?

— В балочке. Если б один там у нас не пуделял, еще б накрыли. В тернах, за «Красным колосом».

— А ты что, с «Колоса»?

— Нет, с «Двадцать лет Октября».

Первый парень вмешивается:

— Это я с «Колоса».

— Ну?! — улыбается шофер. — А я рядом, с Поляковки. И пушку имею… Не кричите, бабочки, — досадливо поворачивается он к женщинам, — сейчас едем. Хлопцы! Давайте в кабину: у меня «ЗИС» — просторно. Не договоримся сходить в субботу?..

Безусловно договорятся, знаю по опыту!..

Фиша

Наш сосед, Даниил Кондратьевич, был горячим охотником. Он, как рассказывали мои родители, еще до революции имел и двухстволку, и ягдташ, хотя люди рабочие таким благородным делом не занимались. Даниил же Кондратьевич, бывший уже тогда известным котельщиком-паровозоремонтником, дозволял себе удовольствие стрелять на лоне природы…

Происходил он из казаков станицы Курмоярской, но, несмотря что родился так же, как его отец, в Ростове, а с детства, равно как отец и даже дед, работал в тех же железнодорожных мастерских, бродили в нем сельские (сказать теперь новым языком) гены. И не просто сельские гены, а именно казачьи, зовущие не только к саду-огороду, но и к лодке, собаке, дорогому ружью.