Человек в степи

Оплачивает государство шкуру застреленного волка, вдобавок щедро премирует охотника. Сверх того колхоз от себя выделяет охотнику овечку, а если убита щенная сука, то даже телку; и каждый охотник, особенно сельский, мечтает «взять» волка. Но ох, как оно трудно! Это ж не заяц и даже не лисица. Сколько лисица ни опаслива, а вот будь ты в санях — подпустит на выстрел. У волка таких слабинок нет. Ни одной! Он живет, ежечасно вредит хозяйству, несмотря на все облавы, засады, травлю собаками, обкладывание смоченными в керосине флажками.

Существует борьба с волками далее с самолета. Об этом и расскажу.

Ты на аэродроме. Еще месяц назад тобою сданы испытания: стрельба с воздуха по ящикам на земле. Но вылет на истребление все оттягивался до этого дня. Сперва нужны были сведения о волках. Достоверные, с актами. Потом среди нашей южной зимы — то дождливо-слякотной, то сухой, но бесснежной — ждали прогнозов на устойчивый снег (на белом легче взять волка). Потом нужно было, чтоб прогнозы действительно оправдались.

Наконец — полный порядок, даже выписана путевка пилоту, даже получена свежая метеосводка: никаких обледенений в воздухе, погода летная.

С двухместного самолета «У-2» снимают колеса, ставят лыжи. Это без тебя. Ты в комнате летного состава «занимаешься одеванием». Одевание, когда надо лететь в лютый мороз в открытой кабине, — не простое дело. Бумажное, потом теплое белье, нитяные носки, сверху них — шерстяные, в которые вбираешь собственные свои, домашние брюки, и уже в таком виде погружаешься в брюки аэродромные. Эти аэродромные снаружи новехонького синего сукна, внутри цигейковые. Влезаешь в них до самых подмышек, застегиваешь на плечах помочи. Следующая операция — унты. С пряжками и отворотами, они стоят перед тобой, зияя двумя меховыми норами. Суешь в них ноги, встаешь, тяжело топаешь по полу.

Затем следует свитер, мягонькая замшево-меховая телогрейка, и сверх всего плотный, тоже меховой, летный бушлат. В карманах бушлата очки и особые перчатки — крупные, мягкие, теплые, которые надеваешь уже в самолете. Но и сейчас оделся, кажется, достаточно: стоишь, растопырив руки, и отвечаешь на остроты летчиков. Летчики здесь же собираются для полета в Москву, Тбилиси, Минводы и, подмигивая, советуют:

— Волков-то не всех стреляй, пожалей парочку-другую.

— Не просите, — отмахиваешься ты, натягиваешь вязаный подшлемник, на подшлемник — кожаный шлем и выходишь на улицу.

Утро солнечное, резко ветреное, мороз к двадцати. Шагать к самолету надо едва-едва, чтоб не вспотеть.

Наша машина, стоящая в ряду других на приколе, ревет и содрогается. Пилот прогревает мотор — сбрасывает и прибавляет обороты. Отхожу в сторону закурить, тянусь за папироской к огромному, как сумка, карману, расположенному на колене, но грохот враз обрывается: прогретый мотор остановлен, и пилот кричит, кивая на место позади себя:

— Можно!

Становлюсь на шаткое, дутое, звучное под ногами крыло и лезу. Ноги в неуклюжих унтах с трудом, одну за другой, переношу через борт руками. Сел. Кабина — узенький овальный ящик, кругом открытый на уровне плеч. Впереди — пилот. Впереди пилота — винт. Какой-то паренек внизу на земле берется крюком за лопасть винта и, приготовившись дергать, кричит:

— Контакт!

— Есть контакт. От винта! — бросает летчик.

Паренек отскакивает, и лопасть уже не видна — только прозрачный напряженный круг. Перекличка летчика с пареньком — последние слова, которые ты слышал. Больше до самой посадки ничего не услышишь из-за моторного гула.

Самолет начинает выруливать на стартовую дорожку. Паренек, держась за крыло, бежит сбоку, жмурясь от бьющей из-под винта снежной замети; и легкие, неверные, натянутые на каркас крылья качаются от порывов ветра.

Стартовая дорожка, взлет — и уже под нами шоссе, заводские трубы, домишки. По улице идет трамвай, и не верится, что через час-полтора могут быть волки…

Снег больно слепит на морозном солнце, сияет даже самый воздух — синий, излишне резкий. Достаю из кармана очки, поверх шлема натягиваю на затылок резину, опускаю на глаза дымчатые стекла. Все в летном снаряжении приспособлено, чтоб экономить тепло: железная оправа стекол не соприкасается с кожей лица, обшита по краям замшей. Кабину защищает слюдяной желтоватый козырек, поставленный углом вперед, и ветер расходится от него на две половины, каждая идет по-над бортом. Сунь руку за борт — как удар палкой удар ветра.

На руках перчатки с крагами поверх рукавов бушлата, чтоб не поддуло. Но уж совсем не жарко. Сквозь какие щелки пробирается этот холод? На земле ты был неповоротливым, громоздким, а сейчас ничто уж не жмет, и ты съежился, сберегаешь тепло, с пацанячьим интересом смотришь вниз.

Когда идешь пешком, все внизу кажется иным. Лесопосадки — это деревья, вытянутые в нескончаемый ряд, и неизвестно, где они поворачивают. А с воздуха — это небольшие квадратики, расчертившие степь… К шахте подводят железнодорожную ветку; вот начинается насыпь, а вот с высоты уже и кончается, занесенная сухим, блестящим на стуже снегом.

Хорошо в очках: глазам, векам теплее, и сквозь дымчатое стекло не мучит ни снег, ни прямой луч солнца. А видно все. Галка, вспугнутая самолетом, снялась с телеграфного провода, полетела, и под нею наискосок ее же четкая тень скользит по равнине.

Мы уже больше часа в воздухе, уже находимся там, где, по сведениям, волки. Но волков не видно. Снежный наст, как слюда, отсвечивает на откосах бугровины. Грузовик с углем, пароконные розвальни (кажется, застывшие на дороге) проносятся в стороне под нами — и все. Степь пуста. Небо необъятное, ледяное. Сквозь облако, освещая его, проходит холодное солнце, скользит зимним, негреющим лучом по вздрагивающей плоскости крыла.

Ставлю ружье между коленями, ближе кладу патронташ, определяю место возле ноги, куда в последнюю секунду, когда понадобится стрелять, брошу перчатки. Оглядываю каждую поляну, лужок — и пусто. Сведения, правда, как говорят, были точные: только за последнюю неделю в четырех местах видели волков. Но это ничего не значит. Бывает, что начинает поступать сигнал за сигналом, а выясняется — волков на весь огромный район семь штук. Ходят двумя шайками: в одной три, в другой четыре — и терроризируют все колхозы. Может, и тут одна малая шайка и откочевала за реку или в камыши, мимо которых мы пролетели. А если и здесь, то не так просто заметить. Ляжет волк среди поля на какое-нибудь темное пятно, сольется с ним своей серой шкурой — и не заметишь. Ни за что не поднимется, пока не увидят его с воздуха и не пойдут прямо на него. Или заскочит в овpaг, станет и прижмется боком именно к затененному откосу.

Каждая минута полета стоит больших денег, эти минуты идут и идут, а на снегу даже нарыска нет. Кажется, что летчик злится. Его затылок, недвижно торчащий впереди, полон недоверия.

…Волк появляется на островке сухостойного бурьяна. Он в рост стоит среди высоких стеблей и смотрит на самолет…

Мы проносимся, чтоб зайти слева, совсем спускаемся, и он выскакивает из бурьянов, прыжками идет через длинный перекат. Отбрасываю боковину борта и, уже не до плеч, а по пояс открытый, кидаю под ноги перчатки, стволами вперед переношу за борт ружье, торопясь вздергиваю на лоб дымчатые стекла. Хлынул резкий свет, словно заново ворвались в глаза каждая вмерзшая в белый наст бурьянина и волк, уходящий широкими прыжками. Самолет уже почти висит над ним, летчик выключает мотор, делается тихо, только воздух свистит, обжигая голые на металле пальцы.

Стрелять вперед, поверх крыла, нельзя: картечинами может перебить оттяжку. Бить надо, когда обгонишь зверя и он на миг покажется внизу, в углу между крылом и задней частью самолета.

Нагоняем. Набегающее крыло уже заслонило от меня серый бок, и сразу же вот он, совсем под нами, скачущий с наморщенной над клыками губой, с поднявшейся на загорбке шерстью. Стреляю. Картечью взброшен под скачущими лапами наст, прыгает загорбок, и все промелькнуло. Куда там и подумать о втором выстреле. Оборачиваюсь: далеко позади волк бежит по-прежнему. Промах. Самолет идет еще прямо. Не простое дело — развернуться на новый заход.