Партизанская богородица

Раздумывать было некогда. Пришло время действовать.

Старший надзиратель охотно разрешил сыграть новую пьесу, которую готовили почти целый месяц. Надзиратели едва ли не более арестантов были рады спектаклям. И неудивительно. Многие из них провели в централе полжизни.

Спектакль прошел отлично. Артисты играли с необыкновенным подъемом.

— Уж постараемся в последний раз! — шепнул Ганька Брумису.

И надзиратели и арестанты животы надорвали...

А на рассвете предстояло сыграть второй спектакль. И на сей раз без репетиций...

Ночи этой, наверно, не будет конца...

Уже заметно посерел подтянутый к самому потолку, перекрещенный толстыми прутьями решетки прямоугольник окна. Различимы стали фигуры тесно сбившихся на нарах арестантов, и оттого еще тяжелее стал казаться набрякший портяночным духом воздух. Кто-то бессвязно и испуганно бормотал во сне, слова заглушались храпом и сиплым дыханием...

А надзиратель все не шел...

Из-за реки, откуда-то с дальнего конца деревни, донесся трудолюбивый петушиный возглас, и почти тотчас же, словно по сигналу, зазвенел за дверями связкою ключей надзиратель.

Скрипнула дужка замка. Звякнул засов.

В приоткрытую дверь надзиратель выкрикнул негромко, но басовито:

— Повара, выходи!

И, мало погодя, уже громче и строже:

— Повара, на кухню!

В ответ только храп стал пожиже.

Вконец рассерженный надзиратель перешагнул порог барака, поднял фонарь, чтобы осветить нары, и тут же выронил его, а сам захрипел и забился в сильных руках Городулина. Брумис проворно связал надзирателю руки и ноги. Азат Григорян осторожно, но старательно заткнул тряпкой рот, разъяснив при этом:

— Кричать не будешь — жить будешь. Кричать будешь — жить не будешь.

Отнесли надзирателя на нары. Положили рядом с Ганькой Петровым.

Ганьке Городулин наказал строго:

— Остаешься за старшего. Из барака до сигнала никому не выходить! Гляди в оба!

Повара — Иван Городулин и Азат Григорян — натянули свои арестантские балахоны. Брумис — из всех троих он наиболее подходил и ростом и комплекцией — облачился в шинель надзирателя. Надвинул поглубже на лоб фуражку с широким козырьком, расстегнул кобуру нагана, взял в левую двухпалую руку фонарь и повел поваров на кухню.

...Кухня в противоположном углу тюремного двора. Надо пройти мимо третьего и пятого бараков. Против дверей каждого — грибок для дежурного надзирателя. Под грибком фонарь. От грибка вокруг, сажени на три, выхвачена из волглой полутьмы истоптанная многими сапогами полужидкая глинистая грязь — дождь, как подрядился, льет каждую ночь...

Брумис прикинул: может, обойти бараки серединой двора? Еще хуже — вызовешь подозрение. Да и нельзя заходить на кухню, оставляя в тылу неразоруженного неприятеля. Надо брать с ходу...

Брумис убавил шаг и, когда Городулин поравнялся с ним, сказал:

— Первый твой. Отстанешь, ногу подвернул, например...

— Управлюсь! — пробасил Городулин. — Вы своего не упустите.

— Нас двое, — успокоил его Брумис.

Обогнув барак, вздохнули облегченно. Под ближним грибком никого не было. Оба надзирателя стояли возле дверей дальнего барака.

Захотелось ли словом перекинуться или спички отсырели — там уж какая-нибудь причина, а «нашему козырю в масть», как сказал Городулин.

— Кто идет? — гаркнули в два голоса надзиратели.

— Поваров на кухню веду, — ответил Городулин.

Так было условлено заранее. Брумис опасался своего произношения. Григорян — тем более.

Застывшие на сыром ветру и ошеломленные неожиданным нападением, надзиратели почти не сопротивлялись.

Их отвели в барак, раздели и связали.

Одна надзирательская шинель досталась Григоряну, другая — Ганьке Петрову. Присматривать за Казаченкой он поручил хмурому и молчаливому Демидову, которого Городулин оставил старшим в бараке, приказав быть наготове.

Напоминание, пожалуй, было излишним. В бараке давно уже никто не спал. Несколько человек порывалось идти на подмогу.

Городулин остановил их, сказав:

— Потерпите малость. Всем дела хватит.

Вчетвером быстрым шагом направились на кухню. Там обычно отсиживались надзиратели, на обязанности которых было патрулировать по тюремному двору. Брать их на кухне было удобнее, нежели на дворе, — шум могли услышать часовые на вышках.

Но, как ни торопились, опоздали. Не дойдя до кухни сотни шагов, увидели: четверо надзирателей идут им навстречу. Едва успели раскинуть, кому кого брать.

Городулин — хоть и взял на себя самого рослого надзирателя — справился быстрее всех. Такого удара хватило бы и на быка. Ганька и Григорян тоже не замешкались. Только Брумиса подвела искалеченная рука. Его подопечный вырвался и с криком побежал к главным воротам.

Ганька настиг бегущего и ударил рукоятью нагана промежь лопаток. Надзиратель ткнулся лицом в землю и, захлебнувшись жидкой грязью, замолк.

...В надзирательскую, где отдыхала очередная смена, ворвались толпой. Ворвались так стремительно, что только один высокий и рябой надзиратель успел выхватить наган. Но выстрелить не осмелился. Увидел перекошенное в ярости лицо Ганьки Петрова, который прыжком ринулся на него, выронил наган и поднял руки.

Ганька резким ударом свалил его на лавку, заломил назад руки.

— Убью, падла!

— Помилосердствуй, браток! Служба... — взмолился рябой.

— Заплакал, гад! — скрипнул зубами Ганька.

Но злоба уже схлынула. Бить не стал, только туго-натуго стянул ремнем руки.

Рядом Азат Григорян спокойно и проворно вязал надзирателя Чибисова.

— Не того вяжешь, — шепнул Чибисов на ухо Азату и кивком показал на толстомордого арестанта, который, склонившись над стоящим в углу столом, шарил рукой возле телефонного аппарата.

— Кнопка там. Звонок начальнику централа, — шептал Чибисов.

— Казаченко! — резко окликнул Григорян.

Толстомордый вздрогнул и отшатнулся от стола.

— Сигнал подаешь! — закричал Григорян. — Предатель!

Ганька, оставив рябого, кинулся на Казаченку. Городулин успел раньше и огромной своей рукой сдавил горло предателю.

— Товарищи! — в отчаянном крике захлебнулся Казаченко.

— Серый волк тебе товарищ! — сквозь зубы выдавил Городулин и телефонной трубкой нанес нему страшный удар по виску.

Казаченко мешком свалился на стол. Ганька для надежности еще ткнул его ножом между ребер.

— Теперь быстро в конвойную роту! — подал команду Городулин. — Пока не подняли по тревоге.

— Не поднимут, — успокоил Демидов. — Провода перерезаны. Часовые с вышек сняты.

Он только что вошел и стоял еще на пороге.

...Часовой конвойной роты, не сопротивляясь, пропустил повстанцев в казарму. Ваганов поставил в караул «своего». Солдаты крепко спали, и всю команду захватили без шума и без крови.

Сопротивление оказал один Ваганов, который спал в отдельной комнатке, отведенной для конвойного начальника.

Ваганова «брали» Брумис и Ганька.

— Мне нельзя уходить с вами, — сказал им Ваганов. — Приказ комитета оставаться здесь.

— Как же так, Александр Дмитрич! — огорчился Ганька. — Мы думали, вы у нас за командира.

Ваганов хмуро усмехнулся.

— Приказ комитета. Понял! — вставил Брумис.

— Что приказ! — проворчал Ганька.

— Ты не первый сидишь в централе, — разъяснил Ваганов. — И не последний. Колчак еще всей Сибирью правит. — И резко, словно команду подал: — Полосни меня ножом!

Ганька тупо смотрел на него.

Ваганов взял у Ганьки нож, ударил себя в грудь, чуть пониже ключицы и рванул нож на себя.

Сказал, сцепив зубы:

— Симуляция должна быть правдоподобной... Чего уставился? Крови не видал? Теперь вяжи руки-ноги. Да на совесть, без жалости...

Ганька стал вязать его, матерясь про себя.

Выходя, Брумис и Ганька остановились у двери.

Ваганов смотрел им вслед. Кивнул им и сказал тихо, чуть слышно:

— Удачи ребята!