Партизанская богородица

...Барак пересыльной тюрьмы — не камера-одиночка. На сплошных нарах бок о бок полсотни человек. Народ пестрый. Вроде все за политику посажены, но сразу видно: по-разному дышат. И не только в партийной принадлежности дело. Есть и такие, что и не думали активно бороться против Колчака, которым любая власть — власть, где уж с ней спорить или, упаси боже, супротивничать ей. И попали за ограду централа нечаянно. Кто не вовремя задержался в мастерской, когда там собирались дружинники, кого видели разговаривающим с «комитетчиком», кого просто зацепили на улице в поздний час... Такие «невинно» пострадавшие опасны своей растерянной подавленностью, своим малодушием. Из них тюремное начальство вербует осведомителей, свои «глаза и уши». Есть и горячие головы, которые, не таясь особо, подбивают на восстание и побег... И такие опасны. Сами исчезают, неведомо куда, — на утренней перекличке был, а на вечерней его и не поминают. И не только его, а глядишь, и его соседа по нарам, справа или слева...

Брумис держался осторожно, внимательно присматривался. В разговоры не встревал. На вопросы: «Как и почему?» отвечал коротко, что вины за собой не знает, а взяли, вероятно, за то, что был когда-то выбран в совет. Ходил, как и прочие, на разные хозяйственные работы: ремонтировал бараки, пилил и колол дрова. Два раза посылали «на волю» — убирать хлеб. У начальника тюрьмы были свои «дела» с местными богатеями. Работать «на воле» — это вроде и не работа, а праздник: хоть на несколько часов вырваться из опостылевших тюремных стен. Но посылали не каждого, не всех подряд, а по выбору. Начальник караула на утренней перекличке, проходил вдоль строя и тыкал пальцем: «Выходи!» Кому сказано, три шага вперед, а оставшиеся в строю смотрят тебе в спину с завистью.

Два раза вызвали и Брумиса. И оба раза, когда начальником караула был прапорщик Ваганов. Арестанты Ваганова боялись, пожалуй, больше других офицеров. Хоть и не дрался. Взгляд пронзительный, строгий. Голос резкий, прикрикнет — словно плетью стегнет. И почему он Брумиса наряжал на «вольные» работы, никому непонятно было. За тюремные ворота выпускали только старожилов, так сказать, проверенных. А Брумис в пересыльной всего без году неделю.

Почему караульный начальник проявил к нему такое внимание, Брумис узнал от самого Ваганова.

...Арестанты, растянувшись цепочкой по ощетинившемуся рыжей стерней полю, подбирали срезанную лобогрейкой пшеницу, вязали снопы и составляли их в суслон. Для Брумиса работа была непривычная, да и недохват трех пальцев сказывался на проворстве движений. Он отставал от соседей своих, работавших справа и слева. По сторонам смотреть было некогда, и он не заметил, как к нему подошел начальник караула.

— Брумис! — окликнул прапорщик Ваганов. — Подойдите ко мне!

Предстоял нагоняй на нерасторопную работу. Так понял Брумис, хотя ничего угрожающего в голосе прапорщика не было.

Брумис огляделся по сторонам. Работавшие рядом арестанты ушли вперед на добрую сотню шагов. Конвойные солдаты, стоявшие по углам поля, были еще дальше. Так лучше. Всякую брань и издевку легче перенести одному, нежели на людях.

Брумис подошел к начальнику конвоя и молча вытянулся перед ним.

— Вольно! — негромко произнес Ваганов.

Потом внимательно, даже пристально оглядел арестанта и... неожиданно:

— Покажите левую руку, Брумис!

Так же внимательно осмотрел руку, словно пересчитал, сколько пальцев недостает на ней, и спросил:

— Городулина, из вашего барака, знаете?

Брумис вспомнил, что на перекличке на эту фамилию отзывался высокий, чернобородый, богатырского сложения арестант с глубоким шрамом возле левого уха.

— Так точно, господин прапорщик!

Ваганов все также пристально смотрел ему в глаза.

— Передайте Городулину, что я назначил вас членом тюркома! — тоном приказа сказал Ваганов. — Вы поняли?

— Никак нет! — ответил Брумис.

— Приказ товарища Таежного, товарищ Брумис.

Брумис продолжал смотреть на него дисциплинированно-тупым и послушным взглядом.

Тогда Ваганов назвал ему пароль.

— Теперь ясно?

— Так точно! — отчеканил Брумис.

— Идите! — Ваганов улыбнулся доброй улыбкой, которую было так странно видеть на его всегда строгом, даже суровом лице. — Кстати, за мешкотную работу я вам вечером всыплю. Так что приготовьтесь.

Но наказывать Брумиса не пришлось. Арестанты, работавшие рядом, зная, что грозит товарищу, прихватили каждый к своей полосе один справа, другой слева, — и Брумис сумел подтянуться.

Ваганов сделал вид, что ничего не заметил, только небрежно бросил:

— Захочешь работать, так можешь!

...Иван Городулин, выслушав Брумиса, взял его за грудки и пообещал придушить тут же, не сходя с места.

Брумис назвал пароль.

— Ляжешь сегодня со мной рядом, — сказал Городулин.

И ночью, когда все утихомирились и уснули, посвятил его в дела тюремного подполья.

В пересыльной тюрьме действовал подпольный тюрком. Он был связан с иркутскими большевиками через Ваганова. Задача тюркома — подготовить восстание и побег заключенных. Сигналом к восстанию должно было стать нападение на централ партизанского отряда Нестора Каландарашвили. Но накануне назначенного дня стало известно, что партизаны не смогут подойти к тюрьме.

Тогда стали готовить восстание своими силами.

Готовить восстание в тюрьме — ходить по лезвию ножа. В разношерстной массе арестантов могут оказаться и провокаторы, которые продадут, и бесшабашные «сорви-головы», которые выдадут дело своей несдержанностью.

Члены тюркома, рассеянные по всем баракам, изучали настроение людей, искали надежных. Среди арестантов было много бывших бойцов Красной Армии, партизан и рабочих дружинников — людей, знакомых с боевой дисциплиной. Их легче было организовать в боевые десятки, взводы. Вскоре большинство заключенных подчинялось руководству тюркома.

Надо было усыпить бдительность тюремной администрации. Тюрком приказал безоговорочно выполнять все приказания надзирателей и конвойных, не отказываться ни от каких хозяйственных работ, не вступать в пререкания, строго соблюдать установленный в тюрьме режим. Члены тюркома бдительнее надзирателей следили, чтобы кто-нибудь попыткой бегства не насторожил тюремное начальство.

Начальство «клюнуло на приманку». Заключенных по уши загрузили хозяйственными работами, но внутри тюрьмы обстановка значительно смягчилась. Надзиратели перестали по ночам дежурить в бараках и, навесив на двери пудовые замки, собирались в караулке, где коротали ночь за картишками и солеными солдатскими анекдотами. Арестанты всю ночь были предоставлены самим себе, и члены тюркома не теряли времени даром.

Обо всем этом Городулин рассказал Брумису.

— Вот только связи надежной между членами тюркома нет, — пожаловался он. — На работы наряжают каждый барак отдельно. Вся связь через Ваганова. Иной раз пять-шесть дней пройдет, пока всех известишь. И ничего придумать не можем.

И тогда Брумис предложил свой план.

Городулин одобрил, но усомнился.

— А сумеешь?

— Приходилось, Иван Анисимович, — успокоил Брумис. — Еще в японском плену. А потом и дома. И в Тулунском совете я заведовал культурно-массовой секцией.

— Попытаем, — сказал Городулин.

...Администрация тюремная разрешила. Начальник тюрьмы даже высказался в том смысле, что это занятие полезное: отвлекает от дурных мыслей и намерений.

Так Брумис стал режиссером и антрепренером.

Постепенно он зачислил в труппу весь состав тюремного комитета. Теперь члены тюркома могли встречаться на репетициях. А Брумис, по ходу дела, стал главным связным, и в его руках сосредоточились все нити, соединяющие воедино участников задуманного дела.

Наметили день восстания. На ближайшее воскресенье. По субботам у начальника тюрьмы собирались свободные от караула офицеры, и можно было рассчитывать, что остаток этой ночи они будут спать крепче обычного.

Но вчера через Ваганова стало известно, что в ближайшие дни большая часть заключенных пересыльной тюрьмы будет переведена в Забайкалье. И что конвоировать арестантов на станцию железной дороги прибудет специальный отряд, под командой известного карателя поручика Малаева. Иркутский подпольный комитет предупреждал, что готовятся массовые расстрелы в пути.