Профессор Жупанский

Николай Иванович злился на себя и даже на сегодняшний день, принесший ему столько неприятностей. Убедил ли он хоть чуточку Галинку?

Не разговаривая, дошли до парка имени Франко. Еще несколько минут, и Галинка будет дома. Николай Иванович остановился.

— Может, еще пройдемся?

Девушка покачала головой.

— Я очень устала, — тихо призналась она, замедлив шаг.

— Галинка! — воскликнул он.

— Почему ты остановился? — сдержанно спросила Жупанская.

— Я дальше не пойду! — заупрямился Николай Иванович и подумал о себе с укоризной: «Не похоже, что мне скоро тридцать, что я преподаватель университета. Ей богу, не похоже».

Галинка тоже остановилась. Теперь, при свете уличных фонарей, она казалась особенно привлекательной. Голубое шелковое платье плотно облегало стройное тело. Николай Иванович с умилением посмотрел ей прямо в глаза, но они отсвечивали металлическим блеском. Точно такие же глаза были сегодня днем у Станислава Владимировича во время их спора.

«Неужели конец? Получается, я совсем плохо ее знаю?»

— Ты сердишься?

Вместо ответа Галинка взглянула на него долгим открытым взглядом и, прошептав «до свидания», быстро отошла.

«Неужели не оглянется? — думал он беспокойно, наблюдая, как отдаляется его любимая. — Нет, не оглянется! И правильно».

Галинка вот-вот скроется за углом дома. Линчук, казалось, хотел запомнить каждый ее шаг. Он напряженно ждал... Ведь она всегда напоследок махала приветливо рукой.

— Нет, не оглянулась, — в отчаянии промолвил он тихо.

Но Жупанская замедлила шаг, подняла правую руку и только после этого скрылась за домом. Этого движения было достаточно, чтобы Николай Иванович обрадовался, как радуется ребенок подаренной заводной игрушке. Он снова почувствовал себя счастливым.

На башне городского Совета часы пробили полночь.

— Что ж, пора и мне домой!

Он был доволен и недоволен собой.

«Нет сомнения, ей жаль отца, — размышлял Линчук, идя по безлюдной улице засыпающего города. — Она понимает его ошибки, но ведь он остается для нее самым дорогим человеком. И что удивительного, если дочь так любит и уважает отца?.. Переубедить же профессора необыкновенно трудно. Необыкновенно. Может, даже вовсе невозможно... И не ставлю ли я бедную Галинку перед выбором — я или он?»

Приблизился к своему дому, с минутку постоял, вдохнул полной грудью настоянный на сентябрьских сухих листьях воздух, вошел осторожно в подъезд.

«А нужен ли ей этот выбор? Нужна ли ей моя правда?»

Поднимался по ступенькам лестницы решительно, с твердым намерением не уступать ни старому профессору, ни Галинке.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Прошло две недели после неприятного для Линчука разговора с профессором Жупанским. Все эти дни Николай Иванович напряженно работал. Он прежде всего старался не задерживаться в университете, спешил после лекций домой, закрывался в своей рабочей комнатушке, отключал телефон и до глубокой ночи читал и перечитывал Грушевского, а также труды своего бывшего учителя Жупанского, делая на полях книг легонькие пометки.

Еще в школьные годы, будучи гимназистом, Николай Линчук приучил себя работать по-крестьянски, как работали его отец и мать, до седьмого пота. Ночами, при свете керосиновой лампы, вгрызался в науку, да иначе и не назовешь того рвения, с каким он постигал науку, — штудировал книги по истории и философии; совершенствовал свои знания в латыни, русском, польском и немецком языках. Сохранил этот стиль и в студенческие годы, заставляя сокурсников шутить, что спит он с открытыми глазами, когда идет в университет и возвращается в общежитие, а ест как верблюд — раз в две недели, когда получает из дому скромную передачу.

Когда работал — забывал все. Вот и теперь за две недели он ни разу не виделся с Галинкой. Это были мучительные и напряженные для него дни. Николай Иванович побледнел, осунулся.

«Конечно, работал он в архивах, и много. Труды, что и говорить, у него основательные; педантизм, европейская школа! — размышлял Линчук, перечитывая помеченные в томах Грушевского места. Эти тома он купил сразу же после возвращения с фронта на самом большом тогда базаре возле оперного театра, где продавали всякую всячину. Но каким же провидцем оказался друг Ивана Франко — Павлик, который предостерегал украинскую общественность от зловредности мифотворчества Грушевского».

Николай Иванович даже пытался в эти дни затворничества мысленно поговорить с Жупанским. «Как же так, Станислав Владимирович, более девяти лет тому назад вы согласились возглавить кафедру в советском вузе. Вы охотно ездили и до войны, и после войны в Киев, Москву на различные семинары, совещания. У вас было достаточно времени для анализов, сравнений, осмысления. А годы ужасной оккупации! Неужели и они ничему вас не научили, не заставили взглянуть по-иному на многие вещи? Нехорошо получается, Станислав Владимирович, нехорошо!»

Развернул очерки по истории Галиции Станислава Жупанского, отыскал нужное место, потом начал читать помеченные страницы в томах Грушевского, в десятый, если не в двадцатый, раз сопоставлять мысли обоих авторов относительно так называемой «украинской идеи, решающей силы в эволюционном развитии украинского народа».

«Как все это тенденциозно, узко для серьезного ученого, — думал Линчук, перелистывая очерки Станислава Владимировича. — То он буквально тонет в фактаже, то умалчивает о документах, которые, по-видимому, ему не нравятся...»

«Эх, профессор, прошли бы вы такую войну, как мы, молодое поколение, вы бы иначе рассуждали!»

За время войны сам Линчук многое передумал, сделал несколько важных для себя выводов. Понятие Родины в сознании и сердце раздвинулось. Он по-прежнему любил родные полонины, милую Коломыю и сохранивший средневековое свое лицо Львов, но появилось что-то совершенно новое, чего не ощущал раньше, — широкое, бескрайнее, рассудком непостижимое.

Больше чем полгода находился в госпитале за Уралом. В конце мая сорок четвертого, когда войска 1-го Украинского фронта начали решительную подготовку, ставя целью окружить и уничтожить большую группировку противника в районе Бродов, Линчук стал коммунистом.

Последний раз он был ранен под Жолквой. Здесь он и пролежал более двух месяцев в замке польского гетмана Станислава Жолкевского, который в 1596 году захватил украинское село Винники и переименовал в свою честь. В начале семнадцатого столетия в Жолкве служил Михаил Хмельницкий, отец великого Богдана. А в сентябре 1914 года прославленный русский летчик Петр Нестеров первый в мире применил здесь в воздушном бою таран.

— Коля!

Материн голос вывел его из глубокой задумчивости. Удивленный, повернул к двери голову.

— Уже восьмой час, Коля, — напомнила Екатерина Петровна мелодичным голосом. — Ты просил приготовить кофе. Будешь сейчас пить или позже?

Мать обеспокоенно смотрела на сына, хотя ее моложавое, с заметными следами былой красоты лицо казалось совсем спокойным. Ей никто не давал больше сорока, на самом же деле было под пятьдесят: даже пряди седых волос, окружавшие высокий лоб, не очень старили ее.

— Ты что-то хотела, мама? — как будто выныривая из какой-то непостижимой для нее глубины, спросил Николай, откинулся на высокую спинку стула и виновато улыбнулся.

— Я говорю, что уже восьмой час, а ты просил к четверти восьмого приготовить кофе, — повторила мать. Провела рукой по голове сына. Вдруг рука остановилась. — Ты уже лысеть начинаешь, — заметила она грустно.

— Ведь мне почти тридцать, мама, — попытался он отделаться шуткой, но, увидев в глазах матери грусть, притих.

— Тебе скоро тридцать, Олесю — двадцать пять, — задумчиво сетовала Екатерина Петровна, — а невестки у меня все еще нет.

На ее худощавом лице промелькнула улыбка, а глаза жадно ловили взгляд сына. Николай Иванович понимал: мать продолжает спрашивать молча, одними глазами. К сожалению, он не может, вернее, не знает, что ответить, как ее успокоить.