Профессор Жупанский

Слова кололи, будто острые гвозди. Однако профессор сдерживался, заставлял себя молчать.

Николай Иванович встал с кресла, потушил окурок сигареты, начал ходить по комнате, которую сам хозяин называл маленьким историческим музеем. Действительно, кабинет напоминал музей. На стенах висели портреты прославленных вождей украинского казачества, кошевых атаманов Запорожской Сечи. Над рабочим столом профессора — большой портрет Богдана Хмельницкого. Линчук остановился перед портретом.

— Или вот зачем, спрашивается, Грушевский выставлял гетмана Ивана Выговского прямым продолжателем дела Хмельницкого? Разве это не передергивание фактов?

Хозяин молчал, Линчук улыбнулся и, снова прохаживаясь по кабинету, принялся осматривать его достопримечательности.

Боковая стена до самого потолка была уставлена книгами. Здесь же стоял широкий шкаф, за стеклянными дверцами которого разложены старинные вещи: иконки, казацкие кубки, оружие, огромная люлька (с такой трубкой обычно изображают на иллюстрациях Тараса Бульбу), разрисованная посуда, писанки — раскрашенные пасхальные яички. На отдельном миниатюрном столике резная композиция — на лесной опушке Олекса Довбуш, а за ним несколько опришков в расшитых своих кептариках. Эту фигурку из дерева Станислав Владимирович приобрел еще перед фашистской оккупацией у знакомого резчика-гуцула из Косова.

Пройдясь несколько раз вдоль и поперек кабинета, Линчук выжидательно посмотрел на профессора, который тоже, кажется, не собирался продолжать разговор. С каждой минутой молчание становилось все более гнетущим. Это уже противоречило правилам гостеприимства. В глубине души Жупанский понимал: игра с Линчуком закончилась неудачей. Разве такого привлечешь на свою сторону? Но нужно по крайней мере выяснить, до какой степени его ученик готов пойти хотя бы на незначительный компромисс...

— Я внимательно вас выслушал, Николай Иванович, и хочу еще послушать, — проговорил, насколько мог мягко, Станислав Владимирович. — Прошу вас, продолжайте.

Линчук вздохнул, будто подчеркивая нелегкость своего положения. Потом встряхнул головой, заговорил неторопливо:

— У меня одно стремление, Станислав Владимирович... Говорю это вам как дорогому для меня человеку. Поймите: история Украины для Грушевского и его сторонников была средством, а не благородной целью. Его теории служили и служат идейным оружием в руках предателей украинского народа. Неудивительно, что всякие мельниковцы и бандеровцы хватались за эти идейки, как черт за сухую ветку...

Станислав Владимирович не ответил. «Нет, с таким каши не сваришь, — думал он с горькой иронией. — Примирение! Напрасная надежда. Он не в состоянии взглянуть на вещи с украинской точки зрения. Я для него больше не авторитет! А давно ли этот мальчишка глядел мне в рот? Да и не только мне... А теперь: расшагивает, будто лев, и не говорит, а изрекает. И я вынужден слушать его разглагольствования? Нет, премного благодарен — с меня хватит. Достаточно! Промолчал на кафедре, сдержался на ученом совете — теперь хватит!»

Сидел с опущенной головой и думал. Все идет как-то не так, как хотелось бы. Он ведь искренне приветствовал приход Красной Армии осенью 1939 года. С радостью принял из рук новой университетской администрации руководство кафедрой. А сейчас...

— Николай Иванович...

Грустный, тихий голос профессора насторожил Линчука. Он скрестил руки и остановился возле кресла, в котором сидел Жупанский, приготовился внимательно слушать.

— Мне очень грустно, Николай Иванович, что вы совсем разучились меня понимать. Очень грустно, — повторил профессор. — Я предпочитал бы, чтобы наша кафедра работала слаженно, как кафедра единомышленников, но, к сожалению, этого нет, и прежде всего именно из-за вас, коллега. Извините, но правда глаза колет. Да, да!

У Линчука пересохло в горле. Внезапная усталость подкашивала ноги. Стало жаль и себя, и старого профессора, перед которым он когда-то благоговел. Эта жалость давно уже терзает душу, не позволяет откровенно высказаться по поводу заблуждений старого ученого. Правда, он не раз возражал и Станиславу Владимировичу, и другим апологетам Грушевского, но возражал с оглядкой, чтобы, не дай бог, не нанести им сильной обиды. А дает и даст ли такая полукритика хотя бы капельку пользы?

Николай Иванович сел на краешек кресла.

«Ему очень больно! А мне? — взволнованно думал он. — Разве мне не больно? Ведь именно вы, Станислав Владимирович, открывали передо мной тайны знаний, вели меня по крутым тропинкам науки! Вы были моим учителем, наставником... Разве мне не горько, что я давно люблю Галинку, вашу дочь, профессор, и не могу сказать вам ни единого слова о наших взаимоотношениях? О, если бы вы узнали! Наверное, вытолкали бы меня из своего кабинета?! Навсегда отказали бы мне от своего дома, потому что я ниспровергаю вашего кумира».

Эти мысли словно зажгли огонь в душе Линчука. Он поднял голову, внимательно посмотрел на хозяина, будто вызывал его на продолжение словесного поединка.

«А что, если сказать? Вот сейчас, без всякой оглядки. Изложить ему свою принципиальную позицию. Пускай знает!»

Серые глаза Линчука потемнели, подернулись холодным блеском. Будто в ответ на этот пронзительный взгляд, Жупанский выпрямился. Его глаза полыхали.

Николай Иванович почувствовал: дальнейший разговор может перейти в перебранку. А так ли обязательно спорить?

— Прошу прощения, Станислав Владимирович, — сдержанно и довольно вежливо промолвил он, протягивая руку к своей папке, — я должен уже откланяться. Дома меня, наверно, заждались.

Профессор встал из кресла, насупившийся и колючий.

— Не смею задерживать. Тем более что мы с вами спорим час с лишним и, кажется, без всякой пользы, как два глухаря. Кроме того, вы торопитесь на обед, а на обед никогда не следует опаздывать — это вредно для организма и вызывает неудовольствие тех, кто вас ждет.

Наигранно-веселый тон хозяина подтолкнул Линчука к двери. Станислав Владимирович не пошел провожать его, подчеркивая тем самым свою глубокую неудовлетворенность разговором.

— Ишь Демосфен выискался! — сердито процедил он, снова усаживаясь в кресло.

«Никогда, никогда больше не переступлю порог этого дома», — шептал Линчук побелевшими губами, надевая в коридоре плащ. Чувствовал, что от этого решения становится еще тяжелее на душе, но...

— Уже уходите? Не будете ждать Галинку? — послышался тихий голос домработницы.

Она приблизилась к растерявшемуся доценту, тепло, по-матерински улыбнулась мягкими старческими губами. Собственно, она и была второй матерью Галинке после смерти родной, ухаживала за девушкой как за своей кровной, все время за нее переживала. Она давно уже догадывалась об отношениях между Галинкой и Николаем Ивановичем, только вот не знала — радоваться ей этому или тужить. Иногда убеждала себя, что Линчук хотя и некрасивый, но умный, добрый. А порой, посматривая на молодого преподавателя, проникалась невольной печалью: засохнет Галинка с таким, завянет, как листья на морозе.

— Убегаю, Михайловна, — сдержанно кинул доцент, хотя и знал: старушка спрашивает для приличия.

— Поспорили? — с сожалением поинтересовалась Михайловна. — И чего вы не поделили?

На добром с глубокими морщинами лице отразилось беспокойство.

— Михайловна! — голос Линчука дрожал, выдавал волнение. — Передайте, прошу вас, Галинке, что я больше не мог... Не мог дольше задерживаться в вашем доме. Пусть, если сможет, позвонит. Я...

Хотел что-то добавить, но голос не подчинялся. Николай Иванович махнул рукой и выбежал на лестницу.

— Трудно будет тебе, хлопец, с профессором ладить. Ой трудно!

Михайловна покачала седой головой, минутку постояла у порога, потом заперла дверь на два замка и, вздохнув, принялась натирать уже и без того зеркалом блестевший паркет коридора.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Линчук не шел, а почти бежал по улицам города. Не заглянул даже в научную библиотеку, как это делал чуть ли не каждый вечер.