Вышли в жизнь романтики

Как и вчера и позавчера, солнце над горной тундрой не заходит, но сегодня к сиянию круглосуточного дня примешивается холодноватый, беспокоящий отблеск.

Юля откидывает одеяло, натягивает лыжные брюки. Сдернув с гвоздика полотенце, выбегает на улицу полотняного городка.

Ох и красота!

Белое и зеленое.

Белое и голубое.

Снег выпал. Июньский снег!

Только в Заполярье могут случаться такие чудеса.

Чистый-чистый, сахарный покров равнины — и дымчатая голубизна далеких сопок. Пушистый белый холод — и нарядный летний убор маленьких, хрупких, но таких цепких и отважных полярных березок. Мелкое кружево листвы пронизано теплым, зеленым светом.

Снег выделяет, подчеркивает черноту воды в озерах и прямизну шоссе, вокруг которого раскинулся лагерь строителей.

Возле палатки рукомойник, здесь же титан.

Юля сгребает с крышки титана свежую порошу. Мокрым комком, как губкой, обтирает руки, шею, лицо. До чего здорово!

Вчера всей палаткой ходили на пологий, прогретый солнцем склон сопки, собирали полярные маки, колокольчики, одуванчики. Им-то, бедным кустикам цветов, сейчас не очень уютно под снежной пеленой.

громко запела Юля.

Она стянула через голову майку и ощутила на шее медный сосок рукомойника. Тотчас же ледяные струйки прохватили ее до ребер. Ойкнула, но соска не отпустила.

— Буратино, веселый человечек… простудишься!

В глаза лезут мокрые пряди. Юля ничего не видит, но узнает по голосу Асю Егорову, бригадиршу.

— Мамка, это ж одно удовольствие. Попробуй!

— Вытирайся скорее!

— Антонина Петровна так советовала. Лучшая закалка.

— Забюллетенишь, вот и будет закалка.

— Ты посмотри, Ася, какая прелесть: белое и зеленое.

— Сегодня шифер сгружать. Машины придут из Металлического. Все будет мокрое от этого снега. Чему тут радоваться?

Вот всегда она такая, «мамка, мамуля», как прозвали Асю в бригаде, — никогда не разделяет Юлиных восторгов.

В палатке перед зеркальцем Ася расчесывает, заплетает густые волосы цвета темной меди. Косы идут ей, она полная, румяная.

Ася старше всех, ей уже двадцать четыре года, она работала на фабрике ткачихой, а потом контролером ОТК. Во всем разбирается. Если мастер неправильно закроет наряд, сама пойдет в бухгалтерию и добьется правды. Спокойная, рассудительная.

— У нас на фабрике страстей наговорили, — делилась она с Юлей. — Запоешь ты, говорят, на Севере «Сулико». Как укусит комар — помрешь. Ездить, говорят, там только на собаках можно. И кругом белые медведи бродят… Глупости все. Пока в палатке поживем. А ближе к зиме потребуем, чтобы в щитовой дом переселили.

«Буратино» — так Ася прозвала Юлю. Считает ее непоседливей, неугомонной, как тот забавный деревянный человечек, что описан в сказке. (А в школе подруги звали Юлю «Юлой» за невысокий рост и стремительную походку.)

Шутливые прозвища даны и остальным обитателям палатки.

Возле печки — всегда жалуется, что зябнет, — спит хорошенькая смуглая Руфина, Руфа — «чертовски милая девушка».

Мурлыча песенку, застилает койку русоголовая, всегда приветливая Ядя — «Одуванчик». Она не ленинградка, приехала из Белоруссии. Здесь работает ее брат Николай — буровой машинист на руднике, бывший пограничник. Он часто навещает сестру, любит ее и заботится о ней, а она стирает ему бельишко. Часто вместе сидят в уголке и читают полученные с родины письма.

Проснулись, но еще нежатся под одеялом «Сестрички» — Нелли и Майка. Они очень разные, но их водой не разольешь: отсюда и прозвище «Сестрички».

У тоненькой большеглазой Нелли характер переменчивый. То щебечет без умолку, пересказывает кинофильмы, то целыми часами молчит, о чем-то вспоминает. Или вдруг заплачет без всякой причины. Может, одна только Майка и знает, что творится на душе у Нелли.

У Майки-коротышки сильные руки и мальчишеские повадки. Майка то восхищает Юлю, то злит. Иной раз хочется Майку расцеловать, иной раз за нее стыдно. Майка курит, вставляет в разговор блатные словечки. За ругань палатка объявила ей однажды бойкот (против бойкота возражала одна лишь Нелли). Майка страдала, ни в какую другую палатку переселяться не соглашалась и спала на улице, пока Егорова не разрешила ей вернуться, строго предупредив: «Услышу еще раз — исключим навсегда». На работе Майка сноровистая. Под койкой у нее всегда пила, штыковая лопата, гаечный ключ и другой рабочий инструмент. Раз прекратилась подача воды из временной котельной и слесаря на месте не оказалось. Все скисли, а Майка сказала: «Сейчас будет порядок». Через развороченные траншеи, через груды угля пролезла в дальний закуток котельной, что-то зажала, что-то отпустила — и вода пошла. Умела она и стряпать, но возиться с готовкой обеда не любила и в столовую тоже почти не ходила: питалась преимущественно конфетами и пряниками. Между прочим, никто лучше Майки не был осведомлен, какие продукты привезли в буфет.

— Девочки, паук ползет! — вскрикивает вдруг Ядя. — Письмо будет.

— Ты и так получаешь, — невесело откликается Нелли.

— Ну вас, разбудили! — Руфа натягивает на голову одеяло. — Дали бы еще полчасика…

— Вставайте, вставайте! — Егорова надевает ватник. — Уже в рельс били. Руфа, ты вчера дежурила? Щепочек совсем не осталось.

— Майка колун утащила.

— И чурочки все, — хмурится Егорова. — Протапливать нечем. Сегодня снег выпал.

— Снег! Уже! — Руфа откидывает одеяло, садится на койке. — Что же осенью будет?

— Вот колун! — Майка почти швыряет топор к койке Руфы. — «Чертовски милая»… Чего она бодягу разводит!

— Майка! — останавливает Егорова. — Опять твои словечки.

— Попросим мальчиков, они и наколют. — Руфа застегивает лифчик. Руки у нее красивые, кожа атласно-золотистая. — Игорь-то уж обязательно забежит. Он ведь без Буратино жить не может.

— А тебе и завидно! — снова ожесточается Майка.

— Мне? Ха-ха! Нужен он мне. Вся их бригада за мной хвостом ходит.

— Мы с Игорем просто хорошие товарищи, — смущенно объясняет Юля. — Еще в школе дружили.

— Друг по гроб жизни, — с расстановкой произносит Руфа. — А знаешь, что он тебя «горе-патриоткой» называл?

— Врешь!

— Сама слышала. Еще в поезде.

— Неправда! Не мог он так…

— Мама, говорил, не отпустила ее. Мамаша ей дороже Родины. Горе-патриотка. Теперь-то, конечно, он того не скажет.

Слова Руфы заставили больно толкнуться сердце.

— Я действительно тогда из-за мамы… не могла с первой партией…

— Буратино! Глупый ты человечек! Что ты перед ней оправдываешься?! — вскипает Ася. — И вообще хватит болтать. Пошли.

Девушки поднялись по косогору и обогнули здание конторы.

Солнце начинало уже слегка пригревать, напоминая, что здесь хотя и Заполярье, но все же лето остается летом. Солнечные лучи слизывали слой снега, обнажая кустики куропаточьей травы и морошки, пни и валуны. Сырые груды опилок желтели возле пилорамы. На перекрестке едва намеченных бараками улиц — Ленинградской и Комсомольской — шла сборка первых щитовых домов, стучали молотки плотников. Возле столовой тарахтел движок.

Снег сходил, исчезал, оставляя после себя грязь на дороге. Юле было жаль снега. Как быстро промелькнуло ослепительное утро, чудесное ощущение свежести и чистоты! Она шла понурив голову. Неужели Руфа сказала правду об Игоре?

Егорова вела бригаду к развилке шоссе. Вблизи развилки находился временный склад строительных материалов. Там с начала работ сгружали бетонные блоки, стандартные щиты, цемент, железо; туда начнут сегодня подходить машины с шифером.

Егорова знала, что без шифера строители не могут закончить и сдать два почти готовых дома; они стояли раскрытые, без кровли. Сегодня внутрь нанесло, наверно, много снега… Как расстроится прораб Лойко! Ася вспомнила, как Прохор Семенович Лойко — сухощавый, костистый человек лет за пятьдесят, с обкуренными, желтыми кончиками пальцев — говорил вчера в комнате партбюро, где собрались активисты: «Время-то уходит, и не к лету, а к осени, к зиме». Егорова, в общем, ладила с Лойко, хоть нередко и ругалась с ним из-за того, что подсобниц в течение дня перебрасывали с одного участка на другой. Знала она и то, что Прохор Семенович пока не слишком доверчиво относится к прибывшим комсомольцам. «Молодежь вы ничего, — говаривал он, — но не стро-ители». И голос его звучал строго.