Человек находит себя

Таня молча протянула руку. Он стиснул ее с откровенной и нежной силой и долго не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.

— От души рада за вас, Алешенька, — взволнованно сказала она. — От души! — И ответила на пожатие, ответила горячо, сильно, порывисто.

И Алексей даже удивился, откуда она, эта сила, в таких тонких и нежных девичьих пальцах. Он не выпускал ее руку, не выпускал потому, что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать наконец все, так и не сказанное, как ему казалось, до сих пор.

— Татьяна Григорьевна, — решился наконец он, — вы позвольте… — Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее: — Я ведь ничего обидного… Вы уж позвольте.

В голосе Алексея, в его глазах было что-то, что просто не позволяло отказать ему. Таня осторожно высвободила руку, села у стола.

— Говорите, Алеша.

Алексей не мог заговорить сразу. Он сидел молча, крутил в пальцах табакерку и мысленно подбирал слова, чтобы получилось именно то, что нужно. Потом бережно положил табакерку и начал, конечно, совсем не с того:

— Помните, вечером тогда… Вы еще вроде обиделись… Вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… — «На что я все это говорю?» — подумал он, мучительно отыскивая и не находя какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…

Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали на столе стопку конвертов.

— Я такой человек, все могу разом обрубить в себе. — И снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» — Могу сотню лет ждать, — продолжал он, — если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело потребует, а нужно — через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, жил вроде не много, а что пережил… Война по мне колесом проехала. Хватит сил.

Слова вдруг кончились. Алексей мучительно отыскивал другие, не находил и понял наконец, что все это говорил зря.

— Вот как оно, — растерянно сказал он. — Наговорил, наговорил, а не сказал ничего… Извините. Это потому, что… люблю я. — И растерялся окончательно; слишком уж обыкновенно и просто как-то высказалось все то большое, что наполняло его. Он вздохнул и добавил; — Вот и все.

Таня молчала. Все перебирала конверты. Потом взяла со стола табакерку, стиснула в пальцах.

И потому, что Таня ничего не ответила, Алексей повторил:

— Вот и все.

— Алеша, не сердитесь на меня, — взволнованно сказала наконец Таня. — Я люблю… У каждого человека, Алеша, в жизни есть что-то вот такое же… единственное. И вы помогли мне понять это. Не сердитесь. И поверьте, Алеша, поверьте, придет это единственное и к вам.

Алексей молча улыбнулся. Но улыбка эта взяла столько сил, сколько, наверно, пошло на все самые трудные годы прожитой жизни. Таня не выдержала этой улыбки. Отвернулась. Уткнулась лбом в корешки книг на этажерке.

— Счастья вам настоящего… Татьяна Григорьевна, — сказал Алексей и, возвращая последнее, в чем собралась жизнь, добавил: — Таня. — И вышел.

Трехдневный обложной дождь кончился. Сплошная пелена облаков стала рваться на отдельные клочья. Проглянуло солнце. Оно было низкое и огромное. А голубые просветы неба казались погруженными в золотую дымку. Края облаков розовели. Холодало.

Алексей долго сидел на влажной скамейке в палисаднике. Курил. Глядел в землю. Все больше прояснявшееся небо бледнело. Облака обступали краснеющее солнце и словно пили, высасывали его, набухали красным огнем, предвещая на завтра крепкий ветер. Он сейчас уже принимался понемногу пробовать силу. В воздухе кружились одинокие листья. Они опускались на землю и ложились возле истлевших, как блики желтого света.

Ветер промчался по дороге, и лужи поголубели от ряби. Встряхнул, закачал ветви голых черемух. Разыскал на одной крохотную веточку с уцелевшими багряными листьями. Оторвал. Покружил в воздухе. Обронил у ног. Алексей подобрал ее и долго держал в руке, глядя на темные листья. Солнце, уже совсем красное, скользнуло лучом по руке, по листьям. Они стали пурпурными. И погасли. Алексей провел веточкой по лицу. Листья были холодные.

— Все, товарищ Соловьев, — вполголоса, самому себе, сказал Алексей, — хватит. Впрягайся теперь в дело тройным запрягом. Там-то уж сам ты себе хозяин. Ясен вопрос?

Алексей поднялся. В Танином окне задернулись на тугом шнурке свежие занавески. Секунду на них виднелись тонкие пальцы. Он пошел по дороге, но вдруг остановился и оглянулся на окно. Теперь в темных стеклах только отражались яркие облака и холодное небо. Алексей медленно зашагал в сторону фабрики.

3

Подозрения Ильи Тимофеевича, что пакости в бригаде «малого художественного» — дело рук Ярыгина, постепенно превращались в уверенность. И когда после очередной фанеровки история с браком повторилась, он дома сказал сыну:

— Пойду к Тернину, Серега, поделюсь; способ надобно отыскать — изловить гада.

— Способ один, — убежденно ответил Сергей Ильич, — подкараулить и набить морду, чтобы неделю кровью чихал. Потом выгнать.

— На словах-то оно все проще пареной репы, — проворчал Илья Тимофеевич, натягивая стеганый ватник и все никак не попадая в рукав. — А вот на деле…

Тернин был дома. Он только что отужинал и читал за столом газету. Илье Тимофеевичу он обрадовался и тут же поспешил поделиться новостью:

— Вот, бригадир, смотри-ка! Наше дело, выходит, правильное. Во! Слушай: «Став на предоктябрьскую трудовую вахту, бумажники Светлореченского бумкомбината борются за высокие показатели…» Постой, где это?.. Во! «По инициативе бригадира сеточника тов. Кучевого бригада второй машины отказалась от бракеров ОТК. Тов. Кучевой сказал: рабочая совесть самый строгий контролер». Обязательно главному инженеру почитать дам.

— Все это, Андрей Романыч, хорошо, радостно, что и мы вроде не в отсталых… Только я к тебе, худого не скажу, большую, да и дрянную притом, беду приволок, — сказал Илья Тимофеевич, присаживаясь к столу и отодвигая в сторону чей-то недопитый стакан чая. Хмурясь и усиленно теребя и без того редкую бороденку, он рассказал, зачем пришел сейчас, в столь позднее время.

— Вот, понимаешь, беда-то где! — шумно выдохнул он воздух. — Знаю ведь, что он, гад, пакостит. У него это сызмала с легкой денежкой в кровь просочилось. Кто артелку в сорок шестом спалил, полагаешь? Как только пятерни своей не оставил, дивлюсь! Есть, Андрей Романыч, такая скотинка, вошь называется, смирнее нет вроде — а что крови выпить может! Я за свою жизнь водки столько не выпил. На ту скотинку один закон: изловил и к ногтю! Его счастье — время не то. Выволок бы его самолично из избы в ограду да, худого не скажу, его бы собственным рылом у его же избы все бы за-уголки напрочь посшибал!..

По энергичной расправе Ильи Тимофеевича с собственной бородкой Тернин догадался, что все внутри у старика кипит.

— Не знаю уж, чего тебе посоветовать, Илья Тимофеевич, — сказал Тернин, посверливая мизинцем в ухе, — вообще-то подежурить бы надо, вот он и не станет пакостить.

— Не станет! — нахмурился Илья Тимофеевич. — А за старое кто ответит? Изловить надо! Туда и клоню!

— Ну, подкараулить...

— Подежурить! Подкараулить! Не то вовсе! Такое надо, чтобы сам, волчья душа, всплыл.

— Чтобы сам всплыл, — почти механически повторил Тернин и, как бы забыв обо всем этом разговоре, снова уткнулся в газету. Долго молчали. Но Тернин, по-видимому, не читал, а усиленно обдумывал что-то. Он сложил наконец газету, снова ковырнул в ухе и сказал:

— Значит, говоришь, чтобы сам всплыл? Та-а-ак… Я лично считал бы, вот что надо: собрать в бригаде самых надежных, рассказать, в чем дело, выбрать день, поднажать, чтобы норма у всех под полтораста вылезла…

— А наутро айда к нам в цех, вместе «чижиков» глушить станем, — заметил Илья Тимофеевич, — аккурат по полторы сотни на каждом щите чирикать будет!

— Постой, Тимофеич, я не все сказал, — остановил его Тернин. — Поработайте в цехе после смены, пока вечерует Ярыгин, пусть он уйдет раньше вас. Потом — цех на замок, ключ — в проходную, а утром результат — брака нет. Что это будет означать?.. А после созовем цеховое профсоюзное собрание, и… некуда вашему Ярыгину будет деваться…