Человек находит себя

Таня еще ничего не успела сказать, как Иван Филиппович, тряхнув шевелюрой, стал отбиваться самостоятельно.

— Ничего ты не понимаешь, Варюша, ничего! Одним я занимаюсь, слышишь? Одним! Да и как упустить такой случай?

— Да что упустить-то, что? — не сдавалась Варвара Степановна. — Скрипку-то твою в руки берут, так хоть знают, что Ивана Соловьева работа, — а это? Поставят рисунок на мебель — а чей он?..

— Да разве в этом дело, разве в этом? — горячо заговорил Иван Филиппович. — Душа вот не стерпела, не могу рук не приложить. И ничего мне не надо! Пускай только скажут, что вот ведь чего руки человеческие могут! А значит, через меня и всему человечеству благодарность. Эх, Варюша, Варюша!..

Он говорил, и густые белые брови его то взмывали кверху, то слетались на переносице и, нависая, почти заслоняли глаза.

— Да разве возможно человеку прожить так, чтобы человеку же радости не причинить? Вот скажи-ка: ты можешь так? Ага! То-то вот и оно! Душа к этому сама тянется! Правда ведь, Танюша?

— Вот именно, радость причинить! — горячо поддержала Таня и спохватилась: —Только зачем же вы себя-то не бережете? Ну дали бы мне, я бы отнесла.

— Все это правильно, Танюша, — согласился Иван Филиппович, — только разве искра от костра задумывается над тем, куда ее несет ветер, когда и где погаснет она? Лететь и гореть на ветру — вот ее дело! Тут многое и простить можно.

— Поздно прощать-то, когда дотла сгоришь, — сокрушенно произнесла Варвара Степановна. Она махнула рукою и ушла.

А Иван Филиппович, оставшись наедине с Таней, заговорил снова:

— Вот представьте, Танюша, пришел я, допустим, домой с работы. С ног валюсь, ни есть ни пить — ничего не надо! Может, устал, а может, и кошки на сердце скребут. А мимоходом глянул на шкафик с книгами, на новый, на тот, что вчера купил, и глаз не оторвать… Гляжу и гляжу… Подошел, вблизи полюбовался. Открыл. Взял с полки книгу, может, Лермонтова или Пушкина, а то и самого Алексея Максимыча Горького. Полистал. Да так и остался на стуле рядышком. А пока читал, вроде и усталости поубавилось, и сам поуспокоился. Вот и подумайте: кто же вместе с Лермонтовым да с Горьким еще меня успокаивал, а?

И Таня после долго думала о своей собственной жизни, о музыке, о том, что делает она сегодня. Ведь в руках у нее такое, в сущности, незаметное дело, почти без романтики… Мебель.

Но кто сказал: без романтики? Она снова и снова вслушивалась в неожиданную музыку вдруг полюбившихся слов: быть искрой. Лететь и гореть на ветру!

2

— Перед концом дневной смены Алексей ненадолго отлучился в контору: Гречаник наказывал зайти для разговора о проекте.

— Все ваше у директора, — оказал он Алексею, когда тот вошел к нему. — Пойдемте.

Алеквею показалось, что у Токарева сегодня хорошее настроение. Директор усадил Алексея в кресло, долго и задумчиво смотрел ему в лицо.

— Сколько классов кончал, изобретатель, сознавайся? — спросил он, улыбнулся и долго ждал ответа.

Алексей признался, что ушел из восьмого.

— Ну вот, значит, еще тебе годиков восемь, и порядок! Добрый инженер получится. — Токарев положил руку на желтую конторскую папку с белыми завязками, в которой лежал проект Алексея, и сказал: — За это вот дело молодец! Предложил я все это главному инженеру вне всякой очереди — в технический отдел и чтоб в месячный срок полную разработку! Делать твою линию будем у себя и своими силами. Как думаешь, справимся?

У Алексея даже дыхание перехватило.

— С нашими ребятами еще и не такое можно!

— Ну вот и добро! А завтра — на технический совет. Возьмите, Александр Степанович. — Токарев передал папку Гречанику, заглянул в настольный календарь и сказал — Только соберите совет в такое время, чтобы я был на месте: с утра к лесопильщикам в Ольховку собираюсь. Словом, часа на четыре назначайте.

Радостный и ликующий, Алексей стремительно бросился в цех. Первым, кого он там увидел, был Горн, по улыбающемуся лицу которого было ясно, что он осведомлен о судьбе линии.

— Спасибо вам, Александр Иванович, за помощь спасибо, — радостно кинулся к нему Алексей. — Техеовет завтра, слыхали?

— Знаю, знаю, — пророкотал Горн и начал декламировать — «Надо мною небо — синий шелк; никогда не было так хор-ро-ш-шо!»

Алексей поискал Таню, но в цехе работала смена Шпульникова, и Алексей заторопился домой. Он шагал огородами, срезал углы, шлепал прямо по лужам, в которых степенно плавали крупные ленивые пузыри — предвестники затяжного ненастья; сыпал холодный осенний дождик.

Дверь Таниной комнаты была закрыта.

— Пришла Таня? — спросил Алексей у матери, вешая на гвоздь возле печки набухшую водой кепку.

— Пришла, — отозвалась Варвара Степановна, — приборкой у себя занимается. К празднику.

Дверь комнаты отворилась. На пороге появилась Таня с ведром и тряпкой в руках. Она была в рабочем халате и босиком.

— Варвара Степановна, — сказала она, запястьем поправляя съехавшую набок косынку, — я вымою заодно и кухню, а?

— Рано, Танечка, натопчут еще до праздника-то. Потом уж.

— Можно, Татьяна Григорьевна, с делом с одним… — сказал Алексей.

— Через часок. Управлюсь вот, — ответила Таня, приветливо взглянув на Алексея и нащупывая ногою калоши…

Алексей постучал ровно через час. Таня прибирала на этажерке. Книги и все, что размещалось на полочках, составлено было на столе. На кровати лежали приготовленные чистенькие занавески для окон.

— Рановато я? — спросил Алексей, перешагивая порог.

— Не кончила немного. Теперь скоро уже.

Таня не пригласила Алексея зайти попозже, и он стоял, не зная, уйти или ждать здесь. Стоял, наверно, долго, потому что Таня сказала:

— Что же вы стоите, Алеша? Присаживайтесь. — И сказала так просто, так приветливо, что Алексею сделалось очень хорошо и тепло. Он сел у стола и взял первую попавшуюся книгу. Полистал. Таня вытерла полки и начала расставлять книги. Алексей положил книгу и ждал. На столе возле стопки почтовых конвертов и каких-то фотографий лежала маленькая блестящая коробочка. Возможно, Алексей не обратил бы на нее внимания, если б не приметил гравировку на крышке. Суворов!

У Алексея, вероятно, был очень ошеломленный вид, потому что Таня, обернувшаяся за книгой, спросила:

— Что с вами?

— Татьяна Григорьевна, вы… — У Алексея вдруг сразу пересохло во рту.

Таня ждала.

Алексей молча показал на табакерку. Лицо у Тани сделалось почему-то виноватым и растерянным, но сказала она совсем спокойно и просто:

— Все это было, Алеша… Только очень, очень давно было… — Она помолчала и добавила: — Мирону Кондратьевичу об этом не нужно… Ни слова.

Алексей молчал, как завороженный, старался осмыслить все как следует. Наконец совсем невпопад сказал:

― А я на фабрике искал вас. Да вот не нашел… — и сконфузился оттого, что говорит совсем не то, что хотелось бы, покраснел. Взял табакерку и долго-долго смотрел на нее. 

— Вот бы Мирон-то Кондратьевич увидал… — проговорил он в глубоком раздумье.

— Ой, что вы, что вы! — всполошилась Таня, и глаза ее стали большими и испуганными. — Ни за что!

— Да я ведь так только, просто подумал, — успокоил Алексей. — Только почему, а?

— Вы должны понять это, — взволнованно заговорила Таня. — Для него… для Мирона Кондратьевича та девочка…

— Вы, — поправил Алексей, и невольная обида прорвалась в его голосе, будто кто-то и в самом деле обидел при нем дорогого ему человека.

— …та девочка, — твердо повторила Таня, — она для него особенная. А я… такая, как все. И я не хочу быть другой. Вы должны понять…

— Да я понимаю ведь.

Алексей видел, как плотно сжались Танины губы. И только теперь он спохватился, что, может быть, не имел права начинать этот разговор, что совсем за другим пришел к Тане. И, как бы извиняясь, проговорил негромко:

— Спасибо вам. За все.

— Мне?

— Приняли, Татьяна Григорьевна! Проект мой, понимаете? Завтра техеовет. Спасибо!