Сочинения в 2 т. Том 1

В приемной нервно топтался надзиратель, — он не выполнил приказания начальника, не арестовал инженера и вдобавок был изрядно помят. В наказание Трифонов решил морить его здесь до утра, а потом еще назначить во внеочередное дежурство.

В пять часов утра дежурный подал исправнику телеграмму. Сам начальник екатеринославского охранного отдела запрашивал, на каком основании было разрешено незаконное сборище в Горном училище, едва не вылившееся в бунт.

Скрипнув зубами, Трифонов скомкал телеграмму. Вот они, приятели сослуживцы! Уже успели наябедничать. Кто же это сделал? Лисица фельдшер, или тюфяк надзиратель, или, может быть, Шмаев… или сам Копт? Подлецы. Все подлецы. Все — ябеды и предатели. Каждый из них льстит, униженно кланяется, заискивает и лукавит, и каждый в любую минуту готов дать ему, Трифонову, по шее, чтобы занять кресло в этом кабинете или посадить здесь своего человека.

Он с ненавистью уставился на Копта. Какие тайные мысли хранились за этой лысиной, размером с блюдо? Не он ли затеял собрание, напичканный смальцем мешок!

А Митенька Вихрь все еще не появлялся.

В восемь часов утра Копт отбыл в свое имение. Он не подал Трифонову руки, только небрежно кивнул с порога.

Окончательно одурев от табачного дыма, Трифонов продолжал строить планы. Казалось бы, проще простого организовать погоню за Лагутиным и возвратить его в Лисичий Байрак. Для этого пришлось бы связаться с исправником Старобельска, так как теперь инженер находился на территории Харьковской губернии. Ясно, что старобельский исправник запросит указаний Харькова, а Харьков запросит Екатеринослав. Можно было действовать и наоборот — начинать с Екатеринослава. Однако не расписался бы Трифонов в собственном бессилии, если бы стал запрашивать Екатеринослав? Хорош исправник, если сам принимал участие в незаконном сборище!

Он отбросил этот план как нелепицу, достал бумагу и принялся писать донесение, решив объяснить, что организаторами собрания были почтенные люди — шахтовладельцы, и что на этом собрании ничего особенного не произошло. У него еще оставалась капля надежды, что Митенька-вор явится и положит на стол сумку.

Но Митенька не явился ни в этот, ни на следующий день, ни через неделю.

Напротив Лисичьего Байрака, за рекой Донцом, на низком лесистом берегу с давних времен обитали рыбаки и огородники-бережане. Потомки староверов, бежавших с петровской Руси, они не соблазнились заработками на шахтах, так как были послушны своим старикам, а старики считали, что рыться в глубинах, рубить «грудь земли» — дело нечистое, греховное.

Лесное и озерное приволье, воздух, настоянный на хвое, овощи, ягоды, мед, свежая рыба и дичь дарили многим бережанам долголетие. Столетние деды не были здесь в диковинку: эти обветренные, загорелые бородачи круглое лето жили на своих рыбачьих каюках и щеголяли охотничьими трофеями.

Они прилежно молились на восток, били сотни поклонов и оглашали окрестности бесконечными нудными псалмами, а молодежь с каждым годом все насмешливей относилась к их замысловатому ритуалу.

Одинокий дедушка Мефодий жил в бревенчатой избушке на самом берегу. Ему было за сто, и в этом почтенном возрасте, постоянно готовясь покинуть «юдоль печали», однако из года в год откладывая час разлуки, он окончательно уверовал в нерукотворные чудеса: в признаки, приметы, сумбурные сны, ведьм, ангелов и привидения. Окруженный подобными чудесами, старик запросто беседовал с древними пророками и апостолами.

Озорные мальчишки вечерком, бывало, стучали к дедушке в окошко:

— Собирайся, раб Мефодий, пора…

Дедушка спрашивал почтительно:

— А кто сие грядет?

— Апостол Павел…

Дед радостно взмахивал руками:

— Ну как же, старый знакомый! А нельзя ли, отец Павел, малость повременить?..

Было смешно и жалко смотреть на этого человека, некогда славного удалью и богатырской силой.

В февральскую ночь 1907 года дедушка Мефодий расслышал, как кто-то ударил в дверь. Он торопливо отыскал лучину (керосина он не терпел, называл его «кровью дьявола») и, подойдя к двери, спросил:

— Кто сие грядет?

В ответ он услышал стон и не на шутку испугался. Все же у него хватило смелости сбросить дверной крючок. Плотная дубовая дверь, тронутая снизу изморозью, медленно открылась, и Мефодий попятился в глубину комнаты. На пороге встал человек в изорванном белье, босой, без фуражки. Он сделал шаг вперед, покачнулся и рухнул на пол. Со двора в хату клубами валил белый пар, заволакивая облаком неведомого путника из морозной ночи. Робея и поминутно крестясь, дедушка Мефодий ощупал руки, плечо, заиндевелую голову незнакомца. Убедившись, что перед ним не призрак, так как призраки бестелесны, а этот неизвестный был жилист и тяжел, дед набросил свитку, выбежал во двор и зачерпнул ведерко снега. Потом он захлопнул дверь и принялся растирать снегом руки, лицо, грудь незнакомца.

Поднимать тревогу на хуторе дедушка Мефодий не нашел нужным. Когда-то и ему доводилось бегать от властей. Он понимал, что человек оказался на морозе босой и раздетый не по доброй воле.

Четверо суток обмороженный незнакомец метался в бреду, и дедушка Мефодий не отходил от его постели. Он варил целебные травы, в которых знал толк, и насильно вливал горячий отвар в рот больному; парил ему ноги в густом настое из редких кореньев, снова и снова растирал тело, и когда на четвертые сутки человек открыл затуманенные глаза, дедушка Мефодий понял, что задержался на свете не напрасно: он спас человеческую жизнь.

С первым проблеском сознания, порываясь подняться, Митенька спросил:

— Где сумка?

— Мне она без интересу, — сказал дед. — Вон, видишь, на печке лежит?

Кусая губы, Митенька долго собирался с мыслями:

— Дедушка, послушай… Кто знает тут, на хуторе, обо мне?

Мефодий покачал головой:

— Шалфей, медуница, аир… волчеягодник, шелюга… Только волшебные травы знают да я…

Митенька глубоко вздохнул, улыбнулся и сразу же уснул.

Летом того же года Трифонов случайно узнал, что в поисковой партии геолога Лагутина, кроме шахтера Горлова и еще двух помощников, работал повозочным Митенька Вихрь. Насмешливый купчик рассказывал, будто ходит Митенька за геологом по пятам, преданный, как собака, носит его инструменты и книги, роет в оврагах траншеи, собирает камни, а ночью охраняет лагерь и пасет серого в яблоках коня.

— Встретиться бы мне с этим злодеем немного раньше, — задумчиво сказал Трифонов. — Я бы его ногами затоптал!..

Впрочем, эти слова вырвались у него невольно. Теперь он был бессилен. Он даже опасался встречи с Митенькой. В апреле месяце начальник екатеринославского охранного отдела приказал ему подать в отставку. Почтенные граждане Лисичьего Байрака — Оскар Эльза Копт и Данило Шмаев написали начальнику жалобу на исправника Трифонова, утверждая, что он занимался вымогательством и был связан с противогосударственными элементами. Трифонов мог считать, что ему еще повезло. Его не судили. Он уехал к тетке, в глухую деревню под Волновахой, и запил.

Я слышал эту историю в юности, от старых шахтеров Лисичанска, в первые мои ночные смены, на Седьмом пласту.

Мне запомнилось, что старые горняки называли Лагутина «шахтерским батькой». В те трудные времена, в начале века, открывая все новые пласты и прослеживая продолжение уже известных, он продлил существование многих донецких рудников и многих шахтеров спас от безработицы.

Знающие люди говорили, что он побывал и на нашем Седьмом пласту и предсказал продолжение этой свиты далеко отсюда за Донцом, в районе Кременной, где в те годы не было ни одной шахты и никто не предполагал наличия угля.

Молодые шахтеры слушали эти рассказы стариков, затаив дыхание. В жаркой и темной лаве изломы пласта сверкали от слабого света лампочек, как звезды. И вот уже, казалось, над головой плыла другая, наземная ночь, и в переулках Лисичьего Байрака слышался твердый, пружинистый шаг: молча, торжественно шли шахтеры, окружив ученого черной живой стеной, готовые к схватке, к смерти, к подвигу.