Кольцевая дорога (сборник)

КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ

Красные пометки

Уходя, он так яростно, громко хлопнул дверью, что посыпалась штукатурка, а с ней и все, что было нажито, прочувствовано и как-то все же устроено…

Хорошо начинать жизнь сначала только в мечтаниях. Сама же она, реальная, движущаяся по своим, не всегда и известным тебе законам, может и не прислушаться к стуку одного человеческого сердца, и поступить даже наперекор ему.

На родине неторопливо и обстоятельно обходил он в этот раз городище: нетронутая густая трава, папоротник, иван-чай… Ровная же гладкая площадка с лужайкой представляла собой середину городища. Именно здесь, по преданию, некогда стояла небольшая церковь, которая будто бы в момент богослужения провалилась «сквозь землю», полная молящегося народу. И еще долго вроде бы слышалось из-под земли глухое церковное пение. Жившая в деревне бабка Филена, по рассказам односельчан, бегала девчонкой сюда, чтобы лечь с другими ребятишками на землю и чутко, с нетерпением вслушиваться: что там, под землею, по ту сторону света. По словам самой бабки, «не единожды» слыхивала она подземные голоса, крестясь после и ужасаясь своим воспоминаниям.

Церковная легенда волновала Григория Одинцова, и почудилось ему, стоящему на краю городища, что и в его собственной жизни оборвалось, рухнуло нечто серьезное, способное ровно бы на молитву, гревшее прежде душу и укреплявшее ее на радость и оптимизм. Что-то провалилось теперь в самой же душе, опрокинулось в невозвратное, навсегда будто ушедшее.

Кончилась между ним и Алиной любовь, и он перестал думать о жене как о единственной и прекрасной женщине. «Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье, и должен же когда-нибудь проснуться человек», — вспомнились грустноватые тютчевские прозрения. Но здесь, на городище, думалось только о возвышенном, четко разделявшем суетный быт и вечную философию сошедшего с лица земли прошлого, оплодотворенного зовом предков и будущего.

Ушло, казалось, чувство к Алине, и нет ни его продолжения, ни отражения, ни обновления… И что делать с потраченными годами и что — с будущими, отведенными для осознания поступков и полноты жизни?

Перед глазами на фоне реки и огромной осенней родины возникло внезапно лицо Алины, как бы молчанием вопрошавшей: «Ну что, брат, как будем жить дальше?» Осень отгорала, лес заметно темнел, река гляделась скучной, как и прошлая их с Алиной жизнь. Вдобавок зарядил затяжной дождь, совсем стало невмоготу, и Одинцов, вместо дома, вдруг направился в местную сельскую библиотеку, куда постоянно захаживал еще будучи школьником. Библиотека в добротном здании сельсовета поманила его и сейчас.

Сиротливо стоял с краю полки голубоватый пятитомник Бунина, изданный когда еще Одинцов был юношей. Он взял в руки последний том, прочел алфавитный указатель — и целое море благородства, изящества, человеческого обаяния нахлынуло на него: последнее свидание, последняя осень, редкие встречи, и ветер, и дождь, и мгла, как были они сейчас созвучны его душе, ушедшего, убежавшего от жены человека!.. Хотелось скорее остаться наедине с книгой, и он заторопился домой.

Поставил на электрическую плитку чайник, сел за небольшой с вытершейся краской стол, за которым когда-то делал уроки, и принялся за чтение.

Воспоминания Бунина о Льве Николаевиче Толстом…

На полях книги — пометки-галочки, проставленные хорошо отточенным красным карандашом и заметно выцветшие от времени. Сколько лет им? Судя по всему, неведомый читатель находил для себя в воспоминаниях нечто родное, созвучное, захватившее его мысль и воображение. Иначе как могла бы рука потянуться к карандашу?

И еще подумалось: откуда бы в его деревне взяться такому вдумчивому, взыскательному читателю?.. Пометины красным карандашом подчеркивали наиболее важное, как раз то, что в последние дни и волновало Одинцова.

Например, отметка против суждения Бунина о непреходящем детстве в каждом воспитывающем себя человеке: «Вообще, то прекрасное, что я встречал в детстве, отрочестве, молодости, кажется, никогда не удивляло меня — напротив, у меня было такое чувство, точно узнал его уже давно, так что мне оставалось только радоваться встрече с ним». Одинцову показалось понятным и близким это состояние непреходящей духовной наполненности.

Неведомый читатель задумывался о бессмертности прекрасного, а как понять красоту, если никого не любить, если думать, что все женщины одинаково далеки и безразличны? Красная галочка как бы летела и на сокровенную мысль Толстого: «Смерти нету! Смерти нету!» Но более всего взволновала Одинцова отметина на странице, где шел рассказ о встрече двух великих писателей, когда Толстой спрашивал еще молодого Бунина:

«— Холосты? Женаты? С женщиной можно жить только как с женой и не оставлять ее никогда».

Нечто очень далекое и знакомое мелькнуло разом в сознании после этих слов, будто стоял теперь Одинцов перед человеком, с которым когда-то встречался, и вдруг не может никак признать… Красные отметины зарябили в глазах, сердце же всколыхнулось незнакомой радостью, и Одинцов на весь дом воскликнул:

— Бог ты мой! Да ведь это мои пометки, мои школьные царапины!

Красные пометины на полях бунинской книги оставил в юности он, обдумывающий бытие! Уже тогда интересовал его смысл жизни, коренные ее вопросы. Вспомнилось и то, как поразился он в ранней молодости толстовском мысли о том, что свою единственную никогда нельзя оставлять одну. «С любимыми не расставайтесь…» — неожиданно мелькнула в уме строчка из другого, советского уже писателя, возможно пришедшая от мысли Толстого.

Вот она, непреходящая истина, а стало быть, и красота. Мог ли Одинцов сейчас честно ответить себе: все ли сделал по совести, чтобы не оставлять Алину, не спасовал ли он, сегодняшний отпускник, перед юностью м началом молодости, когда в руках-то ничего и не было, кроме этой вот книги и красного карандаша?

Еще раз прочел он воспоминания и заново как бы прошел дорогой своего далекого духовного поиска, еще раз представил себя — того, чистого, совестливого, мечтающего о гармонии жизни, ждущего великой всеобъятной любви, на которую был способен.

Куда же все подевалось? Почему исчезло во времени, стерлось бытом и суетой, мелочными уколами жизненных обстоятельств? Огромная махина времени будто подмяла его, сделала раздражительным, невнятным, чрезмерно рассудочным.

Юношей в своем духовном поиске он ушел дальше, значительно дальше, нежели теперь, не сумевший подняться над обыкновенной семейной неприятностью…

Красные пометины своими живыми, искренними голосами разбудили его и силой крепнущих воспоминаний, укоров и прозрений подтолкнули к мысли о том, что жизнь и счастье его, как и определяющее «место под солнцем», в основном зависят от его с Алиной умения жить и любить. И в этом умении, в этом искусстве непреходяща и его роль.

За своим школьным давним столом Одинцов снова и снова перечитывал томик, ставя невольно новые галочки там, где открывалось близкое и волнующее.

И словно бы тоже участвовал в разговоре двух великих писателей.

У моря

Между морем и домом темнела полоса голых деревьев, сквозь которую море казалось вздыбившимся выше берега. Морская гладь на горизонте напоминала как бы сизовато-лиловую тучу — мрачную, грозную.

В тот раз весна и на юге выдалась на редкость холодная и запоздалая. К вечеру, что ни день, крепчал ветер, лил дождь, а к утру появлялся иной раз и снег. Древний Карадаг, освещенный обычно солнцем, выглядел чаще всего угрюмо и неприветливо. Солнце к нему пробивалось поздно и как-то с трудом. Постоянно штормило, и суда почти не плавали, но в любой день летали птицы: одни — к прибрежным гнездовьям, другие — в глубь суши.

В одиночку и парами летали к отвесным расщелинам Карадага чайки, неподвижно распластав на лету крылья. Скалы были для них надежным пристанищем.

И в непогоду дышалось и жилось в Крыму привольнее, нежели в напоминавшей дыхание моря многоликой, шумной Москве. Под окнами комнаты, вопреки всему, белой кипенью напористо цвела, будто не желала уступать непогоде свое весеннее время, алыча.