Отец

Вот тут и открылась Жене сущность партийности, которая, по ее мнению, так высока была в Отнякине.

Когда Тихон Тихонович впервые просмотрел только что написанный очерк Жени, он сказал:

— Интервью… репортаж. Вы с блокнотом в цех ходили?

Женя вспыхнула и запальчиво ответила:

— Да, с блокнотом.

— Да вы не смущайтесь, — торопливо успокоил ее Отнякин. — Интервью, репортаж — тоже нужны газете: их нужно писать точно и достоверно, но, Женечка, вы способны и на другое. — Отнякин по-обычному громко рассмеялся. — Ну на кой вам репортерский блокнот? Да еще у себя на заводе. У вас божий дар — быть близкой к людям! В самом деле: почему вас весь завод называет только по имени?.. Знаете, что я о вас подумал при первой встрече? Красивая, думал, значит, задавала и к тому же задира явная; ну да ладно, обломаю. А как услыхал, что вас все запросто Женей, даже Женечкой, называют, и сам ну никак уже не мог выговорить: «Товарищ Балакова». — И уже посерьезнев, Отнякин сказал: — Блокнот нужен, когда в конторах цифры записываешь. Словами с натуры рисовать нельзя, тем более с натуры не нарисуешь душу человека. Наблюдайте его, говорите с ним, но проникнуть в него вы сможете, устроившись в укромном местечке, раздумывая над чистыми листами бумаги, исписывая их один за другим. И тут у вас возникает столько неясного, что вы снова и снова пойдете к этому человеку и уже помимо своей воли выкажете к нему такой интерес, что он станет вам другом. Эх, сколько же людей вы так-то узнаете и душевно подружите с ними. А блокнот?.. Сделал на месте стенографическую запись, добавь к ней гарнирчика из усохших в памяти слов — и корреспонденция готова, а на вкус она как борщ из сухих овощей.

Обычно Женя и Отнякин приходили на завод одновременно, за десять минут до начала работы, и эти минуты уходили на то, что Женя выслушивала комментарии Тихона Тихоновича по поводу утренних радионовостей. Расставшись с Викой и уже проходя пустым коридором заводоуправления, Женя сообразила, что нынче она пришла очень рано. «В какую рань, дуреха, потащила, — добродушно посердилась она на Вику, входя в редакционную комнату и садясь за свой стол. — Бедняжка. Действительно, дел и сомнений у нее хоть отбавляй — и бабьих, и по работе. — И ранний приход к ней Вики показался Жене немного комичным, а больше трогательным. — Вот и мечется. Небось, пришла в цеховую контору и сидит одинокой совой со своим сумбуром мыслей, да чего доброго еще и разнюнилась».

Сама Женя сейчас себя чувствовала превосходно. Она было выдвинула ящик своего стола, но снова задвинула. «Как же это без политинформации Тихона Тихоновича можно начать рабочий день? — с улыбкой подумала она. — Невозможно!»

Все в комнате редакции было издавна знакомым: широкое окно, украшенное узенькими гардинами с коротким ламбрекеном, скучные старые канцелярские столы, стулья и застекленные шкафы, набитые подшивками газет и папками архива. И все же комната показалась Жене необычной.

— Боженька ты мой! — тихо и удивленно вслух воскликнула она и подумала: «Да необычное-то в том, что пришла сюда новая Женька! Пришла в новом платье, раньше, чем надо, пришла, и совсем не для того, чтобы, как бывало совсем недавно, не выспавшись, погрузиться в дела, не доделанные вчера, а так, случайно, заявилась раньше на целых полчаса».

Женя поднялась и, шагая на цыпочках, погрузила себя в золотистые и прозрачные завесы лучей еще низкого утреннего солнца, повисшие в комнате от окна до двери. Все так же на цыпочках подошла к окну и вдруг, словно ожесточившись, распахнула задребезжавшие отсохшей замазкой и отставшими стеклами рамы. Ворвался шум листвы буйно разросшихся под окном тополей. Прямо за окном Волги не было видно: она текла там, за крутым застроенным берегом, только вправо под горой, на которой стоял крекинг-завод, туманно голубел ее широкий плес. Утренний ветер тянул в окно, неся в себе влажную свежесть Волги.

Упругий поток воздуха ласково разгладил на Жене ее новое облитое солнцем платье, шаловливо трепля подолом юбки по голым коленкам и икрам. И от этой ласки Жене инстинктивно захотелось грациозного движения; раскинув руки и склонив голову книзу, она прошла в потоке солнечного света к двери, медленно выставляя свои ноги в белых сандалетках и любуясь ими.

У двери она остановилась в удивлении. «Что же это я делаю?.. Если бы кто видел меня!.. Смешно ведь?.. А, плевать: молодая, красивая женщина наедине сама с собой… И как это страшно хорошо».

Все так же раскинув руки и глядя на свои ноги, Женя быстро повернулась кругом. «Не получилось, — раздосадовалась она. — А ну, еще раз!» — Она закружилась так, что юбка надулась баллоном, быстро остановилась, с девическим восторгом глядя, как легкая и нежная материя, волнуясь и успокаиваясь, ложится вдоль ее бедер. И вдруг залившись краской до того густо, что она сама почувствовала это, Женя, семеня на носках, подбежала к своему стулу и села на него, положив перед собой на стол благообразно, как школьница на уроке, руки.

«Как будто что-то вернулось ко мне… — подумала она радостно и тревожно. — Нет, не вернулось. Новое пришло. Наконец, пришло! А что? Что? Давай, Женька, мы обсудим тебя… Обсудим между собой, — мысленно обратилась к себе Женя. — Да-да, это я, сегодняшняя, поумневшая Женя Балакова, которая идет навстречу своему совершенно неизвестному, но хорошему будущему, буду судить тебя, глупая Женька-вчерашняя, с вполне определенным прошедшим. — Женя приняла строгий, чопорный вид и вдруг улыбнулась тому, что явственно увидела себя именно такой, какой ей нужно было быть в эту минуту. — Итак, начнем, Женька, просмотр твоей жизни!».

Она вспомнила себя сначала со своими недавними сомнениями насчет своей работы в газете, потом замужество, потом почему-то детство, и все это было так, будто она вспоминала не о себе, а о другой, милой, глупенькой и хорошей Женьке; и странно: ни на что не глядя, она любила эту Женьку и, думая о ней, добро улыбалась ей.

Она улыбалась ей, той Женьке, и тогда, когда вспомнила, как она влюбилась в пожилого женатого, но несчастного человека, как была с ним в театре и как разревелась в автомобиле. Простила она Женьке и ее холодные слова тому человеку, когда увидела его еще раз, вконец несчастным, угнетенным тяжелыми обстоятельствами его жизни.

«Нет! Не знала та Женька, что знаю я сейчас… И все-таки „та“ я и „эта“ я — это одна и та же я…» — думала Женя, улыбаясь этому странному, но приятному ей ходу своих мыслей.

IX

— Боженька ты мой! — вдруг услыхала голос Тихона Тихоновича Женя. Он стоял в двери, в парусиновом костюме, держа в руке соломенную шляпу и блестя черными волосами. — Боженька ты мой, как хорошо-то у нас! Солнце, воздух… И вы, Женя!.. Чудо как хороши! И в новом платье. Какое славное!

Тихон Тихонович смотрел на Женю своими непроницаемыми, а сейчас просвеченными солнцем глазами; лицо его было доброе, он и в самом деле испытывал удовольствие, что видит красавицу Женю, и улыбался ей точь-в-точь так же, как она только что улыбалась «той Женьке». От этого взгляда Жене стало стыдно и обидно, и она изменилась в лице, и от сознания того, что изменилась в лице, и это заметно Тихону Тихоновичу, ей стало еще стыдней и обидней.

— Ну, здравствуйте, — сказал Отнякин, подходя к. Жене и протягивая ей свою широкую ладонь. — Здравствуйте, Женечка.

— С добрым утром, — ответила деловито Женя.

Отнякин, в болтающемся на нем, как балахон, костюме, шумно прошел к своему креслу и с деревянным стуком положил на стол костлявые длинные руки.

— Вчера я был на партийном собрании в цехе шариковых подшипников — продолжил знакомство с Гудилиным. Там один оратор высказал оригинальную теоретическую мысль, дескать, нам надо искоренять уже пережитки социализма, без этого коммунизму не бывать. — Отнякин хлопнул ладонями по крышке стола и уставился на Женю пронзительным взглядом. — Каково?

«Сегодня нам не до утренних радионовостей», — подумала Женя, уже привычно выдерживая взгляд Отнякина и догадываясь, что ее неистовый редактор сделал еще одно открытие в жизни завода и мысли его заняты этим открытием.