Отец

— Подвел, выходит! — вскрикнул кто-то, и его голос потонул в общем хохоте.

Мотя Корчагина взглядом показала Александру Николаевичу, что хочет говорить, и встала, подняв руку.

— Я предлагаю записать: доклад товарища Гудилина одобрить, — сказала она. — К составлению плана приступить немедленно. Слово директора принять к сведению.

Других предложений не было. На этом необычное собрание и закончилось.

С завода Александр Николаевич пошел вместе с Кустовым. До темноты было еще далеко. И Егор Федорович пригласил старика к себе в садик.

— Виноградом, дядя Саша, угощу. Поспевает уж. Мадлен у меня сладкий, — сказал он.

— Что ж, пожалуй, отведаю, — согласился Александр Николаевич.

— А ведь он лев-мужик, Гудилин, — заговорил Егор Федорович, возвращаясь мыслями к собранию. — Уж если он сам за такое дело взялся, значит, много передумал. Весь цех поднимет на новое большое дело. Выходит, что новое на заводе у нас родилось. И вроде как случайно у него это получилось.

— Нет, Егор, не случайно. Я, знаешь, что думаю. Он, Гудилин, доклад-то делал, как все равно о своей жизни говорил. У Гудилина, брат, была огромная борьба в душе. Дошел он до сознания, что без выполнения долга перед человеком не может быть и уважения к самому себе. А?

— Может быть и так.

— Только так. А дальше может быть и этак: борьба-то в нем, в Гудилине, не закончилась, прежнего Гудилина в нем больше. Кто из них один над другим победу одержит? Очень может получиться, что и дальше будет жить старый Гудилин, да в новом обличии, и опять разгадывать его надо будет.

— А что про нового директора скажешь?

— Мужик деловой. Это сразу видно. А так, поживем — увидим.

— Я и дальше еще думаю. Заметь, Егор, я это тебе как рядовой коммунист своему руководителю говорю. Попомни мои слова: будешь ты еще на собрании слушать доклады коммунистов о том, как они свою собственную жизнь тратят. Не только будете говорить о том, как коммунисты у станков работают или политическим самообразованием занимаются. Или там по необходимости за аморальные поступки кое-кого прорабатывать. А понимаешь ли, слушать на собрании, как коммунист живет, как он радости в своей жизни наживает сам и этим другим пример подает. Я считаю: особенно старики-коммунисты в своей жизни перед партией должны отчитываться.

— Это ты, дядя Саша, в поэзию ударился.

— А разве это грех для старого рабочего? Без поэзии и жизнь свою душевно не осмыслишь. Гляди-ка: я сегодня на двух внуков разбогател. — Они подошли к углу дома, где жили Поройковы, и Александр Николаевич придержал Кустова за руку. — Не пойду я с тобой в сад. Устал что-то. Ноги ослабли. Посижу у крылечка.

— Ну, и я посижу, — ответил Егор Федорович, заворачивая за угол и беря под руку старика. — Это откуда же сразу два внука свалились?

— У сына Артема с Викой двойняшки родились, — ответил Александр Николаевич, присаживаясь на лавочку под своим вязом. — Сегодня Толюшка новость эту из совхоза привез.

— Вот это действительно радость!

— Да, радость… Да тревожная. Когда человек рождается — это еще совсем не радость. Когда человек жизнь с людьми да себе и людям на пользу проживет — вот это радость! И помирать тогда легко.

— Это ты, дядя Саша, от поэзии к мрачностям переходишь.

— Слушай! Каждый человек живет со страхом перед собственной смертью. А ведь этот страх радостью жизни убивается, душевной радостью, нажитой вместе со всем народом, потому что во всенародной широкой жизни видишь и прошлое и будущее своей жизни и видишь, видишь, как в будущем и твоя жизнь, твой труд продолжается вечно. Это и есть поэзия жизни рабочего человека. Так-то мы трудом в вечное бессмертие входим.