Сильнее бури

- Хорошо, отец. Пусть будет так. Мы с Незримом любим друг друга. Я люблю его, ради этой любви готова срыть высокие горы, переплыть бурные реки. Лейли и Меджнун любили друг друга меньше, чем мы!

Муратали опешил от такого признания, брови его вздрогнули, но он быстро оправился от растерянности и, словно уличая дочь в чем-то непристойном, с сарказмом воскликнул:

- Вот она, нынешняя-то молодежь! Она уже не боится выставлять свою любовь напоказ! Как у тебя язык повернулся сказать такое?

- Нам нечего стыдиться, отец. Наша любовь чиста, как снег на горных вершинах. Керим женится на мне…

- Не бывать этой свадьбе! - крикнул Муратали. - Твой Керим пустой болтун. Непочтительный, дерзкий мальчишка. Я сам выберу тебе мужа.

- Я выйду замуж только за Керима.

- А я говорю, будет по-моему! Ты молода и глупа, ты не разбираешься в людях!

Михри уже нечего было терять. Она перешла Bi наступление и, чувствуя в груди колючий холодок страха, выкрикнула:

- А вы! А вы, отец!.. У вас-то какие друзья? Уж не выдадите ли вы меня замуж за Гафура?

- Захочу, пойдешь за Гафура. Чем он тебе не приглянулся?

- Гафур - спекулянт. Он отлынивает от работы, цейыми днями торчит на базарах.

- Не тебе судить старших.

- Гафур и Рузы-палван на одном базаре покупают коров, а на другом продают их втридорога, - не унималась Михри. - Гафуру некогда ухаживать за хлопком. А вы ему потакаете. Вы - бригадир, а смотрите на это сквозь пальцы!

- Как ты разговариваешь с отцом, дерзкая! Замолчи, не то я…

- Нет, вы не ударите меня, отец. Вас ослепил несправедливый гнев, но вы меня не ударите. Вы за всю жизнь ни разу не тронули меня. И я буду говорить! Гафура надо гнать из нашей бригады! Он же и вас предал, отец. Он один продолжает твердить, будто вы оговорили Айкиз!

- А я уважаю его за это! У него открытая душа, он не стесняется говорить в лицо все, что думает.

Михри пристально посмотрела на отца, плечи у нее устало сникли, на глазах показались слезы - слезы бессильного сострадания. Спор с дочерью утомил и Муратали, но голос его, когда он заговорил снова, был тверд и холоден, как сталь клинка.

- Вот мое последнее слово, Михри. Выбирай: или я;- или Керим.

Михри грустно покачала головой:

- Говорят, любовь - как костер. Но костер можно затоптать, а любовь - нет. Я не могу без Керима…

- Тогда уходи к нему!

- Я не могу без вас, отец…

- А я вижу, Керим тебе дороже отца! Ты забыла, неблагодарная, сколько сделал для тебя старый, глупый Муратали!.. Ступай к своему Кериму! ч

- Отец!

- Ступай! Ты уж, верно, подобрала себе дом в новом кишлаке?

- Мы будем жить в нем вместе, отец!

- Старый Муратали не переступит порога этого дома! Живи там одна! И чтоб ноги твоей не было в Катартале!

- Отец!

- И не реви. У тебя нет больше отца. - Муратали долгим, прощающимся взглядом посмотрел на Михри и дрогнувшим голосом закончил: - А у меня… у меня с этого дня нет дочери!

Стараясь шагать тверже, уверенней, он направился в поле, к своему участку. Он не оглянулся, даже когда Михри, плача, окликнула его…

Весь день они не перемолвились ни словом. Муратали остался ночевать на стане, Михри ушла к Айкиз.

Когда-то, когда они еще учились в школе, Михри называли тенью Айкиз. У Михри не было тайн от своей старшей подруги. Со всеми своими радостями и бедами, большими и крохотными, она шла к Айкиз, а та делила с ней радость, умным, ласковым словом развевая тоску и тревоги подруги.

Когда Михри рассказала ей о своем столкновении с отцом, Айкиз задумалась. За эти дни она стала серьезней, сдержанней, меж бровями появилась глубокая резкая морщина - след недавнего горя. Когда Айкиз задумывалась, морщина становилась особенно заметной.

- Ты не погорячилась, сестренка? - спросила она, испытующе заглянув подруге в глаза. - Ведь он же отец тебе. А отец…

Не находя слов, Айкиз рассеянным движением потерла переносицу, словно хотела избавиться от непривычной морщинки, а Михри всхлипнула и тихо сказала:

- Я… я готова даже просить у него прощения. Сама не знаю, за что… Да ведь ты же знаешь отца! Он и разговаривать со мной не желает!

- Ты тоже упряма, как шайтан! - улыбнулась Айкиз. - Ну, что тебе стоило уступить отцу?

- И никогда больше не встречаться с Керимом?

- Ну вот! Теперь тебе и ягненок кажется ростом с верблюда! Безвыходных положений нет, ' Михри. Я знаю твоего отца. Я уверена: пройдет время, он поостынет и все поймет. А мы постараемся помочь ему в этом. Ты будешь и с отцом и с Керймом.

- Правда, Айкиэ-апа?

- Конечно, правда!-рассмеялась Айкиз.- Все уладится, увидишь! И, честное слово, если ты выйдешь замуж за Керима, я буду счастлива за вас обоих. Керим славный. И ему так нужна дружба. Ведь он рос без отца, Михри…

Глаза Айкиз влажно заблестели, и теперь уж Михри принялась утешать подругу.

- Ты пока живи у меня, сестренка, - сказала Айкиз, когда они вдоволь наплакались. - Я рада тебе… Когда дома нет Алимджана, порой бывает так одиноко, тоскливо… А потом ты перейдешь в новый дом в новом поселке. И Муратали будет там жить. Он ведь с нами, Михри. Твой отец будет с нами!

Глава тридцатая

АБДУЛЛАЕВ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Секретарь обкома Абдуллаев, опора и надежда Султанова, был не в духе. Заложив руки за спину, он нервно расхаживал по кабинету, от стола к окну и обратно. Он напряженно раздумывал, как с честью выйти из того трудного положения, в котором нежданно-негаданно очутился.

Мягкий ковер заглушал шаги. За распахнутым окном трепетала листра высокого раскидистого дерева, крона ноторого была такой пышной, что закрывала все.окно, и такой густой, что за ней совсем не видно было улицы.

Кабинет Абдуллаева был обставлен со вкусом, на широкую ногу; вся мебель - из полированного ореха… Помятая, вся в жестких складках газета, скромно лежавшая рядом с доброй полудюжиной телефонов и громоздким чернильным прибором из белого мрамора, выглядела в этом просторном, роскошном, солидном кабинете какой-то особенно неказистой, прозаичной, будничной. Но именно эта газета ввергла Абдуллаева в дурное настроение.

Газета напомнила ему, что пора недвусмысленно и окончательно выразить свое отношение к плану освоения целины, разработанному в, Алтынсае и одобренному райкомом партии. План давно утвержден райкомом, целина уже осваивалась, а обком еще не сказал решающего слова, и виноват в этом был Абдуллаев, ведавший вопросами сельского хозяйства. Первый секретарь, с самого начала заинтересовавшийся почином алтынсайцев, требовал, чтобы Абдуллаев поскорее представил ему свои соображения. Но Абдуллаев не говорил ни «да», ни «нет», хотя до сегодняшнего дня склонялся к отрицательному ответу.

Абдуллаев принадлежал к числу тех все реже встречающихся партийных работников, которые люфят отожествлять себя с партией, любят выступать от имени партии, а живут всю жизнь по подсказкам.

Небольшую ответственность Абдуллаев еще мог на себя взять, он, например, без колебаний рекомендовал Султанова на пост председателя райисполкома. Но более крупные и сложные вопросы предпочитал решать лишь в строгом соответствии с конкретными указаниями «сверху». Проводить линию партии значило для него выполнять распоряжения вышестоящих инстанций, и только. Он мыслил волю партии не как сконцентрированную волю советского народа, а как некую отвлеченную силу, стоящую над всем, что не было облечено властью. Он не мог и не хотел понять, что партия не только направляет, но и прислушивается, не тольно учит, но и учится, не только решает и указывает, но и горячо подхватывает все ценные народные начинания. Инициатива снизу путала карты Абдуллаеву, нарушая ясные и спокойные принципы, ноторых придерживался он в своей работе. По существу он был не проводником воли партии, а словно бы трансмиссией, передающей решения высших партийных органов низшим. Обратного хода эта трансмиссия не имела.