Лоцман кембрийского моря

Сеня захохотал, и засмеялась вся бригада. Все уже собрались у лодки.

— Даже прапрадеда не знаю!

— Даже прапрадеда Ондрея не знаешь! — сурово осудил Меншик. — Сказки не слыхал?

— Сказки?.. Не интересовался. А при чем сказки и мой прапрадед?

— Плохой ты Тарутин, — заключил Меншик.

— Что ты все укоряешь! — вмешался Черемных. — Ты, что ли, прапрадеда его знал?

— Знал, а как же. И прадеда знаю, Агафангела. Почитаю мученика Аникея Тарутина.

— Простите за нескромный вопрос, папаша: с какого вы кладбища явились?

— Грубый и дерзкий ты человек, Семен! — строго сказал Черемных.

— Извиняюсь: из каких вы собачьих мест, гражданин?

— Мы-су называем Индигирской рекой. А Собачьей рекой обзывали казаки, недруги наши, в давнее время.

Сеня с преувеличенной серьезностью спросил:

— Будьте любезны, гражданин: вы слыхали о том, что мы царей скинули с России? Про Октябрьскую революцию слыхали?

— Слово ваше слыхали, — сказал индигирец и замолчал. — Ты скажи ему, как величали твоего батюшку — отца.

— Агафангел Семенович.

— А ты, гражданин, действительно знаешь его прадеда? Живет, значит, второй век неизносимый старик?.. А я так думаю, протчем: обознался ты. Тарутиных много ведь. Но скажи, как ты его отчество угадал?..

— Этот Семен похож на деда Семена, — сказал Меншик. — Утешится прадед Агафангел, слава богу: дитя живое на Руси.

— Слышишь, Семен? — сказал Черемных, лукавя и ничуть не поверив. — Где же ты прадеда кинул?

— Не он покинул, — ответил Меншик за Сеню, — прадед Агафангел послал сына Семена в Мир, на Русь поглядеть. Семен, сын Агафангела, не вернулся в жило́; на Руси родил сына, стало известно. Нарек Агафангелом, как водится у них в роду. Агафангел родил Семена, видишь — этого.

— Дед не вернулся в жило, говоришь? Стало быть, — обратился Черемных к Сене, — ты родом из жила?

Сеня пожал плечами:

— Первый раз слышу это допотопное слово.

— Жило? Так и называется? Большое село? — спросил Зырянов.

— Где это место? — спросил Ваня.

Индигирец не сразу ответил.

— Называется — Русское…

— Много жителей в Русском Устье. Я слыхал про него, — сказал Зырянов.

Индигирец легко и охотно заговорил:

— В Русском Устье шесть дымов: Тихона Киселева, Андрея Скопина, Ивана Чихачева, Николая Шелоховского, Григория Шкулева. А вниз плыть, будут в Горлышке два дыма Егора Чихачева. В Шаманове один дым Александра Чихачева. В Орешине один дым Димитрия Чихачева. В Лобазном один дым Митрофана Чихачева…

Индигирец медленно перечислял селения, состоящие из одного дома, редко из двух, а более шести «дымов» не указывал ни в одном, а в иных однодымных селениях не называл ни одного жителя: вымерли, не то выехали, он не знал.

— В одном селе, как же не знаете, — сказал Черемных.

— Все разные жила, — сказал индигирец, — от устья на пятьсот верст вверх по реке, а выше нету соседей русских.

— Понятно, — сказал Сеня. — Дальше пятисот верст, какие же это соседи. По вечерам ходите чай пить к соседям?

— Мы не ходим.

Индигирец замолчал, обдумывая сказанное им самим.

— Русскоустьинцам тяжело принимать гостей. У них — центра. Для собак и то никто не привозит. И поживут, невест свезенных посмотрят. Устьинцы всех корми. А их шесть дымов. Разорение.

— Известно, — сказал Черемных. — Раз приехали, значит, гости.

— И собаки гости? — насмешливо спросил Сеня.

— Собаки гостевы, протчем, — сказал Черемных. — Родители у тебя, отец-мать?

— Что ты, что ты, живые. Неладно говоришь. Живые у меня отец и мать.

— Понятно, протчем, или думаю… — сказал Черемных, подумав. — Так у них: кого поминают в родительский день — те родители. И не стали звать поминальным словом живых, спаси бог… Ну, протчем, больше рыбу ловите?

— Еще птицы много. Гусей и лебедей по морю яко талый снег плавало. Бывало, волны не видно под птицей. Хорошее бывало гусевание. Море окрестили Гусиным в том месте: Гусиная губа. В невода ловим гусей.

— Это же новый барон Мюнхгаузен, — озабоченно сказал Сеня. — Такая встреча бывает раз в жизни.

— Голыми руками берут гусей, — сказал Ваня, томясь.

— Ну, и что ты с ними будешь делать в Русском Устье? Это же мокрая тюрьма без стен.

— Не греши, Семен, там православные люди живут, — сказал Тихон Егорович. — И скажу тебе: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

— В Русском Устье мокро, — согласился индигирец. — От избы к избе по воде, все лето. А гусей брать как же не руками?..

Человек продолжал говорить. Он, может быть, очень долгое время не общался с людьми. Ему хотелось говорить.

— Сетей порядошно?

— Сетей двести да невода три, — сказал индигирец. — Пастей триста.

— Двести сетей?.. Триста пастей?.. — воскликнул таскальщик. — Раскулачат его обязательно!

— Невода и сети, пасти общие в Русском Устье. У нас тоже.

— Так у вас колхоз? И до вас дошло, — сказал Черемных.

— До нас не дойдут, — сказал индигирец. — Не найдут нас.

— Не надейся, протчем, — сказал Черемных.

— До нас государские новые указы ниже старые государевы не дошли. А слово то ваше понимаю, ныне слыхал.

— Государевы? — закричал и захохотал Андрей. — Государевы с того света не дойдут.

— Не дойдут до нас николи с того света, ниже с нынешнего вашего.

— А на нашем свете мы сами — государи. На нашем свете — пятилетка!

— Государи вы — самим себе. А московские государи — вам всем. Без московских государей Русь не стояла бы. В до́сельное время государили бояре — не дай бог: для православных еще ну́жнее были.

Андрей и Сергей захохотали.

— А у вас сколько дымов? — вдруг спросил Сеня.

— У нас? — переспросил индигирец тревожно.

— Ну да, у вас. Вы назвали всех проживающих в Русском Устье, в Горлышке… где еще, Ваня?

— В Старикове, Кузьмичеве, Орешине, Косухине, Ожогине, — Ваня без запинки перечислил двадцать восемь селений в том самом порядке, в каком их называл индигирец.

— Вот видите, вы не сказали, сколько дымов там, где вы сами живете.

Индигирец молчал. Сеня с гордостью взглянул на Зырянова.

— Что у вас там есть, кроме рыбы и птицы? Какая охота? — спросил Черемных.

— В Русском Устье за мышиной костью добрая охота.

— Послушаем, — сказал Сеня. — До сих пор были присказки. Вот когда начинается сказка.

— Сказку просишь? Потом скажу. Бывают рога на двенадцать пуд, когда старая мышь, большая.

— Получил, Джаз? Теперь отойди в сторону, — сказал Сеня. — Расскажите, как вы охотились за мышами. Ведь их нелегко убить…

— А никто не убивал земляную мышь. Никто и не видел ее живую. Она — земляная, под землей живет. Скажу — как рыба в воде. Бывает, она выроется в обрыв берега, высунет морду на божий свет — и смерть принимает. Я иду под обрывом, смотрю. Рог светлый… Только земля мерзлая. Где и чистый лед. В роге сажени две.

— И два таких рога, — сказал Василий.

— Два рога. А мяса для собак — на год. Мясо хорошее.

— Слыхал я про эту мышь, — сказал Тихон Егорович. — Из ее рогов разные вещицы вырезывают. Называется — из мамонтовой кости.

— Ты говоришь — мамонт, а слово-то не русское. Тунгусы говорят — мамут: земляной по-ихнему. Земляная мышь.

— Мамут? Я знаю! Земля — мамма, — быстро сказал Женя.

— Смотри-ка, по-немецки — мамут, и по-английски — мамут, и по-французски — мамут. Все называют его по-тунгусски. Но мало кто знает, что это — земляная мышь! Сколько у вас жильцов? — спросил Зырянов, и русский жилец с сомнением стал говорить:

— Народу не так… Первый дым — отца моего, Ивана Меншика, пенеженина, прозвищем Плехан. Другой дым — Федора Мелентьева, сына Неудачи. Еще Микифора Важеника, пустозерца, да вот его прадеда Агафангела Тарутина, и брянченина Егора Григорьева, и рязченина Федора, Иова…

— Что за чудны́е имена! — воскликнул Женя. — Даже не разберу, где фамилии. Что такое «рязченин» да «пустозерец»?

— Так прозываются испокон веку, от прадедов. Не знаю, что такое, — сказал Меншик. — Еще тезка мой Николай Баландин величается козлитиным. А Тарутины — те москвитины. Шелоховские — астраханцы.