Сестры Строгалевы (сборник)

— Первый-то раз пробежал он мимо, я и внимания не обратила, — сообщала она, — только смотрю — он опять бежит, и тем же местом. Может, думаю, потерял что. Прошло время, догребала я пожню, а он снова бежит. Да пригибается, будто нюхает землю, как гончая. Я и догадалась — заблудился дяденька. А дорога-то совсем близко!

Настя засмеялась.

— Это ещё ничего, — заговорил тихо второй голос, — а помнишь, в прошлом годе тоже кедринский мужик в болоте двое ночей сидел. Если бы не дедко наш, то глядишь — и пропал бы. Как вытянули его, ноги все в пиявках, а сам синий-синий, как жила. С неделю у нас лежал, покуда ходить начал.

— Он сколь раз вам подарков приносил?

— А как бывает здесь, так и заходит всегда. Прошлую субботу дедке сапоги принёс, а мне вот ту материю. Ты видела?

— Видела… А этот говорит — охотник я. А мать не верит. Да и что: где же охотник, когда ни сумки, ни патронов нету…

Добравшись в потёмках до лестницы, я слез с чердака и подсел к подружкам.

— А я всё слышал, — сказал я, — чего же ты меня, старика, сразу не окликнула, когда я бегал?

Обе засмеялись.

— Настенька! — послышался голос суровой хозяйки.

— Ой, уже кричит! — проговорила Настя, топнув ножкой. — Ещё посидим! — шепнула она подружке, и обе упорхнули со двора.

Из избы вышла хозяйка. Поглядела в темноту ночи и присела рядом.

— Ты чего не спишь? — спросила она.

— Не хочется что-то.

Помолчали.

Хозяйка подпёрла кулаком подбородок и сидела неподвижно.

— Сенокос далеко у вас? — спросил я.

Она сразу не ответила и даже не шевельнулась. Затем опустила руку на колени, вздохнула:

— Вот и день, слава богу, промелькнул… Сенокос-то? А везде сенокос. По всему лесу. Нашёл поляну и коси… Теперь-то вон председатель наш говорит, чтоб дальше ручья не ходили. Однако куда ему! Прижимает нас. Думает: застращает — мы и переберёмся в Вязевку. А не будет этого. Леса вон сколько!

— Чего же он так?

— Чего же он так… Мозоль у него на веке наше Семеркино… Избы хотел было перенести, да не вышло. Законом пугал, а как господь велел поставить их тут, так и закон мирокой не в силах что изменить — место их постоянно… И так у людей душа грехов полна.

— А что, и у тебя есть грехи? — спросил я.

— А я святая, что ли? Поди, молодой была, тоже погрешила. Теперь и замаливать нужно. Бог и так испытаний посылал-посылал и допосылался, что одна с девкой осталась. Прости, господи, душу за жалобу.

Хозяйка перекрестилась.

— У меня, видишь ли, — продолжала она, — двенадцать сыновей и дочерей было, а осталось в живых только трое. Вот Настька со мной, Верка у вас в Кедринске живёт, за плотником была вышедцы пятый год туда назад. Да младший сын Николай… Он теперь далеко у хохлов живёт, на заводе работает. А остальные поумерли — бог прибрал, другие на войне попропали. Мужик шесть лет назад помер. Царство ему небесное… А я вот осталась. Всего-то и делов теперь перед богом — дочь свою беречь.

— Сколько Насте лет?

— Да сколько… Вот, гляди: на пятидесятом году я её родила, а теперь уже «а четвёртый день Успенья мне шестьдесят семь и будет… Это сколько ж?

— Семнадцать.

— Ну так… И не знаю, что с ней станется. Кругом один соблазн. Начальство пошло въедливое. Покойный председатель Степан Степаныч богу не перечил, и жили мы сами себе…

— Что ж с ним стало? — спросил я.

— С председателем? Да так… захворал и помер. Ноне начальство тормошит. Я Настьку и от школы прятала, да разве по нынешнему времени убережёшь? Вон и Верка была — девка что надо, куда послушней этой. Глядь, бывало, как стемнеет — она уже дома. Сейчас в Кедринске живёт. Разве уследишь. У белеевского председателя птичник ставили. Работали кедринские люди. И где они могли встретиться? Только смотрю, Верка пухнет. А там и он заявился. Выгнала, так она убежала к нему. В Кедринске теперь жильё имеют. А грешат-то, господи, в непросветную. Последний раз побывала у них в гостях и набралась греха. Вишь ли, бал решили устроить. Ну и устроили. Как ни звали меня к столу — не пошла. Легла в постель и лежу. Лежу и думаю: вот сейчас кончат да разойдутся с богом. А они нет: ночь на другую половину перевалила, а они песни орут. Каково мне? Терпела я, терпела, перекрестилась, встала с кровати, поклон отдала в угол и к ним прямо в одной рубашке. Стала в дверях, крест положила и говорю: «Что ж вы, бесстыжие, делаете? — так прямо и говорю им. — Ты, Верка, бога совсем забыла. А мне, матери, перед ним за тебя ответ держать. Сейчас же кончайте и спать ложитесь!» Они и опешили. Мужик её, Васька Данилин, меня под руки взял, отвёл до кровати и ничего, нехристь, грубого не сказал. Разошлись. А наутро войну и подняли. В оба голоса кричат, будто я их позорю. Васька того пуще, а моя дура и не останавливает его… Рассердилась я и сказала им: «Отдайте мне тогда внучка, и уйду я, а вы грех творите, и перед богом я за вас не ответчица». Поклонилась так и отвернулась. Куда ж там! Отдадут! Ушла я сюда и вот второй год с той поры ни шагу к ним.

— А они в гости приезжают?

— Приезжают.

Грозная хозяйка провела рукой по глазам и продолжала:

— Коленька, что у хохлов, тоже женивши. Всё обещает приехать, да никак, говорит, отпуску не дают. Должно, важный стал. Деньги в кажном месяце присылает. Как третья неделя, так иду на почту в Вязевку и получаю. Настьке всё коплю. Сейчас ей, дуре, не говорю, сколько сберегла, а то узнает — сбежит с ними… Они же теперь, девки, как мотыльки на огонь, бегут на город. А што там? Пусти её, кинется и обожжётся… Ох, горе неутешное, — вздохнула она, — теперь же вот и тут у нас… Председатель новый поначалу грозился и часовенку нашу разнести в щепы, коли не переберёмся отсюда. Молод да горяч, а бог видит — руку и отвёл, не тронул… Вишь ли — запруду хочет ставить. Мы всё знаем. А не поставить ему ни в жизнь: он хочет воду поднять и затопить камень Фрола-мученика. А не сделать этого!

Хозяйка замолчала. В хлеву поднялась на ноги корова и, шаркнув рогом по стене, брякнула колокольчиком.

Женщина пошарила у стены рукой, взяла там палку и встала,

— Настька! Настька! — прокричала она сильным голосом.

Из темноты появилась фигурка девушки. Ни слова не сказав, она юркнула в избу. Хозяйка постояла и, подойдя снова, присела.

— Вот и ночью не могу уснуть, — сказала она, — так и хожу около избы. Сон не идёт… С девкой знаю, как поступить. Не удержать её по— хорошему, возьму грех на душу, ради неё же самой. Сейчас берегу, а вот вернётся с сенокосу Воронин Васька, он с дедом ночует в лесу, так и отпущу её, дам волю. Васька молод, но чего ж искать. Ох, горюшко неутешное! За что же ты, господи, напасть посылаешь, — неожиданно запричитала хозяйка визгливо и вдруг заплакала, — уж что где-то там на войне побило, то уж у всех такое, а середний сынок, Феденька, пошёл в лес лыко драть, а гад его и укусил. Феденька и до воды быстро добег, окунул руку, но, видно, гад этот ближе воду нашёл и нырнул туда. Только приходит Федя в избу, а рука уж отнялась. Прилёг он, и через день вся половина тела белого посинела и распухла. Господи! Уж что ни делали! И колдунью звали, и в керосине держали руку — ничего не помогло. Только пришла Аннушка с могильного хутора, да и сказала: «Раз уж так, в воду руку окунал, да не погиб гад, то нужно его скорее убить. Он же непременно сейчас на том самом месте сидит, где ужалил Федю». Побежали туда.

Смотрим, на самом деле — дерево окружил собой и лежит, голову поднявши. Толстенный, а голова так и дрожит. Никита, мой брат, мигом отсёк ему голову палкой. Только приходим домой, а Феденька уже помер. Опоздали, значит…

Хозяйка замолчала. Всхлипнув несколько раз, поднялась!

— Ну, покойной тебе ночи, — сказала уже прежним строгим тоном и ушла в избу.

«До чего же тёмная старуха, — подумал я. — Если она успела набить всякой чепухой голову Насте, то с девкой можно и не разговаривать — толку мало будет. С другими поговорить? Но где их найти?»

Было совсем тихо. Я покурил в одиночестве, забрался на чердак, подумав, что завтра надо бы проснуться пораньше, и уснул, едва коснувшись головой подушки.