Сестры Строгалевы (сборник)

Председатель много раз ездил в Семеркино уговаривать. Правление колхоза не раз выносило постановления — перевезти избы к Вязевке. Но для заболотских решения и постановления — пустой звук. Упёрлись и ни с места.

«Вот помрём тут, тогда и перевозите избы», — один ответ.

Теперь же колхоз строит два коровника, плотину хотят поставить на ручье. Как вода будет — уток разведут. Людей много надо.

— А тут ещё, — говорил председатель, — молодёжь калечат. Там же и колдовство, и чёрт знает что… Есть там старуха одна. Прозвали её Горе неутешное. Так она как заведёт песню о житье не только ребятишки, а и взрослый человек чёрт знает о чём начнёт думать… А девчата там хорошие есть. И убежать бы рады, да куда их пристроить? У вас какие заработки?

Я рассказал.

— Ну вот видите, — сказала жена председателя, — значит, у тех, кто придёт сюда, будет возможность жить совсем неплохо.

Пробеседовали мы весь вечер. Хозяева рассказали мне кучу историй, связанных с этими лесными людьми, и мы наконец договорились: шуму особого не поднимать, чтобы старики не всполошились, председатель будет как бы в стороне, а я схожу к семеркинцам.

— Нам обоим выгодно, — говорил председатель, уже лёжа в кровати, — мне хозяйство поднять, молодых перетащить, а вам — рабочие будут, и не нужно никого везти из Кедринска.

Поутру мы наскоро позавтракали и вышли во двор. Председательша оседлала кобылу и ускакала с зоотехником в какую-то Змеёвку. Мы с председателем сходили за деревню к ручью, осмотрели место для застройки. Показал он, где мечтает отсыпать плотину. Я проверил качество песка. Уже солнце поднялось высоко, когда председатель уехал на поляны, а я взял ружьё и отправился в Семеркино.

День опять выдался солнечный. Покуда я шёл открытым местом — распарился, но едва вошёл в лес, стало хорошо. Шагал долго и вроде по тому пути, как пояснили мне: попалась скамеечка два пенька, а на них изъеденная временем доска,

Оставил по правую руку старую корявую берёзу. Пересёк большую поляну, на которой косили траву на середине косилкой, а по краям, где кусты, вручную, косами. За поляной лес гуще сделался. Начало вечереть. Около двух толстых осин дорога круто свернула и неожиданно юркнула в болото. Я потоптался, оглядываясь, и повернул назад. Пройдя немного в обратном направлении, заметил тропинку, ведущую в сторону, свернул по ней. И вскоре увидел изгородь. «Ну вот и деревня», — подумал я. Но когда пролез под изгородь, то понял, что это не деревня, а просто поляна, а на ней остатки стожков прошлогоднего сена. Такие поляны огораживают, чтобы зимой лоси не пользовались сеном.

Я пересёк поляну, снова перелез через изгородь и зашагал наугад, надеясь попасть на тропинку или натолкнуться на стадо. Так брёл долго, но ни тропинки, ни живой души не встретил. Потом я побежал, упёрся в низенький, очень густой ельник. Обойдя его, вроде почувствовал под ногами твёрдую почву, но следов никаких не обнаружил. А солнце уже на одних только макушках играет. Посмотрел на часы — восьмой час. И обратно не знаю, как выбираться. Хотел было уже отыскать место, где побольше валежника, и заночевать, как — услышал поющий чисто и звонко женский голос.

Я круто свернул и поспешил на этот голос. Пробежал всего метров двадцать, как очутился на дороге, и увидел босую девушку в вязаном сером платье. Её белые густые волосы были собраны комком на затылке. На плече она держала деревянные грабли.

— Скажи, красавица, куда я попал? — спросил я, вглядываясь в неё.

— Тут деревня Семеркино, — ответила она хитро улыбаясь, — а подальше Тутошино.

— А где же дорога на Кедринск? Эта, что ли?

Она засмеялась:

— Так это вы дорогу на Кедринск искали? Не-е-т! Чтобы в Кедринск попасть, нужно вначале до Вязевки дойти, там и дорога. Либо через болото, но на болоте вы заблудитесь.

Мы пошли рядом.

— Вы охотник? — спросила она.

— Охотник.

— Чего же вы ничего не убили? Весь день пробродили, вон и ночь уже из лесу ползёт…

— Так, не попалось, — развёл я руками, — вот, может, завтра подстрелю что-нибудь. А сегодня с обеда всё дорогу искал. И стрелять некогда было. Что за странное название — Семеркино?

— Семь изб — вот и Семеркино.

Дорога вывела нас из леса, и я увидел деревушку: три избы по одну сторону дороги, три по другую, а одна на отшибе, без сарая и неогороженная. В ней, должно быть, никто не жил. На противоположном конце дороги появилось маленькое стадо коров и телят. Два пастуха, которым было лет по двенадцать, разогнали кнутами скотину по дворам. В избах зажигались огни.

— Где бы мне переночевать? — спросил я.

— А идите к нам, — ответила девушка, — у нас изба большая. Вот во второй избе мы живём, пойдёмте.

В избе стоял полумрак. Налево у стены я увидел залавок, над ним полка с посудой, банками.

Направо, у самой двери, кадушка. Над кадушкой висит на цепочке глиняный горшок с носиком — это рукомойник. Русская печь. Лавки. У окна стол. На столе горела керосиновая лампа, а возле стола сидел древний старик с белой густой бородой и такими же волосами на крупной голове. Перед ним лежал ворох сухой коры, и старик вязал эту кору в пучки.

Я поздоровался. Старик даже головы не поднял и продолжал перебирать кору своими длинными, тонкими пальцами. Когда же я присел, он взглянул на меня, кивнул и продолжал своё занятие. Девушка взяла моё ружьё, поставила его в угол и убежала во двор.

— Решил у вас переночевать, — сказал я старику.

Он перебил:

— Что ж, поди, без собаки ходил по лесу?

— Без собаки.

— Или с собакой?

Я повторил, что без собаки.

Вбежала девушка и, заметив, что мы переговариваемся, сказала:

— Вы его не слушайте — он глухой совсем. Вечно болтает, — добавила она, садясь на лавку.

Вязаное платье было узко ей и местами на плечах порвано. Не обращая больше внимания на деда, качая ногами и держась пальцами за доску лавки, девушка смотрела на стену, поглядывала на меня. При этом лицо её было неспокойно. Оно то вспыхивало от какой-то мелькнувшей мысли, то вдруг делалось на секунду задумчивым и даже грустным и разом снова вспыхивало.

— Как тебя звать? — спросил я её.

— Настя, — ответила она.

Вошла высокая пожилая женщина с полным подойником в руках. Проговорила «вечер добрый вам» и принялась процеживать молоко через марлю. Лицо у женщины было сухое и строгое. Волосы уже седые, но видно, что баба ещё сильная и своенравная. Видимо, Настя уже доложила ей обо мне.

Процедив молоко, женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила:

— Что ж ты — и не суббота, не воскресенье, а с ружьём таскаешься по лесу?

Я сказал, что у меня отпуск.

Старик закончил вязать пучки и поднялся на ноги. Едва не задевая головой потолок, он развесил готовые пучки на гвоздях по стене и снова сел.

Хозяйка подала на стол молоко в стеклянных банках. Настя достала из залавка ржаных калиток, хлеб и, положив всё на стол, вернулась на прежнее место. Старик налил молока в тарелку, накрошил туда хлеба, подавил ложкой и стал есть.

— А ты чего не ужинаешь, певунья? — спросил я Настю.

Она только чаще заболтала ногами, а женщина ответила недовольно:

— Успеет ещё… небось уже раз десять прикладывалась.

Выпив молоко, я встал.

— Может, щей похлебаешь мясных? — спросила женщина.

— Нет, спасибо, не хочется.

— Да и то, — согласилась она, — погода ноне жаркая, Тут хоть и работай день либо бегай по лесу, а есть не захочешь. Одну воду и тянет пить. Что ж ты — в избе ляжешь?

Я сказал, что лучше бы где-нибудь на сене.

— Ну тогда полезай на хлев. Настенька, снеси— ка туда одеяло да подушку, — опять строго приказала она девушке.

— Дочка ваша? — спросил я, когда Настя скрылась за дверью.

— Дочка.

Через минуту я лежал на сене. От дневного перехода ноги ломило, но спать не хотелось. Где— то рядом в темноте скандалили на шестке куры. Внизу тяжело дышала корова, чавкал во сне поросёнок. На улице перекликнулись женские голоса. Кто-то засмеялся. Но вот постепенно звуки стали доноситься реже, и наконец всё затихло. Глаза мои закрылись, и я, наверное, уснул бы, но услышал шуршанье босых ног и приподнял голову. Слабо скрипнула дверь. Кто-то выбежал во двор. Что-то прошуршало в траве у самых стен сарая. Снова осторожно скрипнула дверь, наступила тишина, и тотчас донёсся неясный шёпот. Я прислушался. Шептались два девичьих голоса. Один из них принадлежал Насте.