Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Ефим удивленно замечает, что где-то потерял неизменную палку, а сам мокрый с головы до ног.

В зарослях вишни раздается крик, смех, топот. «Должно, студенты дурака валяют», — думает Ефим.

Уже за полночь, и свет в парке выключили. Тихи белые заросли. Ясно зазвенела гитара. Едва слышно запела девушка:

Песня звучит то с вершин дубов, то со склона обрыва, из густых сосенок, а порой чудится, что это звенят белые ветви яблонь. В песне трепещет что-то его, Ефимово, что не поддается словам, разуму, но сердцу оно понятно, и сердце распирает грудь.

Неожиданно подходит Варвара, заговаривает, и на душе становится легче, веселее. Никуда больше не хочется идти.

…Сирень стала лиловой, и все деревья зашумели мягкой листвой. На главной аллее клены подстрижены как шары. По всем боковым аллейкам и темным дорожкам, закоулкам и лужайкам гуляют люди. В ресторане яркие огни, звякает посуда, пахнет шашлыком. Среди зарослей сверкают окошки ларьков, и слышно, как стучат железные насосы, качая пиво. Шныряют мороженщицы в белых халатах, с ящиками на ремнях. В ящиках вафельные стаканчики с красным мороженым. Из летнего театра доносится пение. Вдоль забора на пышные ели вскарабкались мальчишки, пачкая руки смолой, — слушают концерт. За рощей каштанов музыканты, сидя в гулкой «раковине», играют молдаванеску. Далеко слышно, как шаркают ногами танцующие.

Жизнь шумит в центре парка, а на огромной его части, в зарослях, темно и тихо, как в лесу. В дебрях цветущей сирени сидят на скамейке Ефим и Варвара. Между ними на платке лежит горка вареной картошки, лук, ломти хлеба, в спичечном коробке соль. Варвара всегда берет узелок на ночь. Она угощает Ефима. А он рассказывает, как жил в деревне, как перебрался в город и как теперь занимается огородничеством, разводит кроликов, а ночами дежурит.

Потом, не торопясь, рассказывает о себе Варвара:

— Слесарь муж у меня. В слесарной мастерской на базаре. Дочка учится в техникуме. Устроилась будто ладно, свой домишко завели, а вот в эту весну все затрещало. Двинулись люди из городов в колхозы, на целину. Затосковал и мой. «Что, говорит, в самом деле, барахольщик я, что ли? У меня в руках золотое мастерство, а я с примусами да ржавыми замками вожусь, чтоб им сгореть! Моим рукам большое дело нужно». И заладил одно: едем да едем. Ты, говорит, в колхоз по садоводству, я в МТС слесарем. Смотри, говорит, в корень жизни. Ну, судили, рядили, так и этак прикидывали, а что возразишь против хорошего дела? Пришлось сдаться. Муж уехал, уже работает, а я осенью переберусь.

— Да, бывают положения, затрещит жизнь по всем швам, — задумчиво произносит Ефим, очищая картошку. И не поймешь, о ком он говорит. Он макает картошку в коробок с солью, с удовольствием жует. — Хорошая картошка у вас, рассыпчатая.

— Своя. Думаю до новой дотянуть.

— А у меня уже кончается.

Приплывают издали тревожные, печальные звуки вальса. Они звучат то громко, то еле слышно, и Ефиму опять делается не по себе, словно что-то потерял или хочется куда-то ехать.

Он отрывает цветок сирени, тяжелый, точно из резины, заталкивает за хлястик на кепке, подкручивает усы сразу обеими руками и внимательно смотрит на Варвару.

— Пройдусь, посмотрю, что да как. Спасибо за угощение.

Опять всюду напевают. Тихонько смеются, слышен шорох шагов. «Эх, молодежь!» — вздыхает Ефим, и ему своя жизнь кажется постылой, одинокой.

На знакомой полянке, среди алычи, он снова застает парочку. По привычке набирает полную грудь воздуха и хочет разразиться руганью, но задумывается, выпускает длинно и шумно, как проколотая шина, воздух и машет рукой: «Пускай себе, никому не мешают…»

Неделю Варвары не было в парке — прихворнула. Ефим удивленно заметил, что все похаживает вокруг скамейки, на которой они ели картошку. Покачал головой, усмехнулся. А когда появилась Варвара, снял с ее черных волос зеленого червяка — опустился на паутинке с дерева — и сказал:

— Долгонько не видно было, а мы уж тут соскучились.

Ефиму кажется, что Варвара ходит и двигается красиво. Он чувствует себя рядом с ней корявым, как сухое дерево, неуклюжим и стыдится самого себя. Он старается двигаться «аккуратнее, вежливее», как определяет сам.

Насвистывая, Ефим идет по парку, и впервые деревья нравятся ему. Он удивленно рассматривает их, нюхает. И чувствует Ефим, что любит парк и эти ночи, и, наверное, они лучшие в его жизни. Уже не хочется кричать на парочки, неприятно, что Варвара слышала его ругань. «Лаялся, как пес, — думает он смущенно, — а чего, спрашивается? Темнота!»

В июле трава в парке вымахала по пояс. Сторожа Ефима вызвал директор парка и садоводства Косячков.

— Товарищ Вакутин, я прошу вас — займитесь травой. Скосите, — произносит он слабым и тихим голосом, сидя за столом. Он как-то бережно и ласково смотрит на Ефима светлыми глазами, которые привыкли всю жизнь смотреть на цветы. — А то, сами знаете, перестоит, засохнет, весь парк испортит да еще вдобавок нашего Пегашку оставим без сена.

Косячков удивительно тихий и скромный. Он не умеет приказывать, он всегда просит, боясь обидеть человека.

— Только, знаете, я прошу вас… Как бы это сказать… в порядке общественной нагрузки, что ли… Нет у меня денег на оплату косаря, не предусмотрено по смете…

Ефим мнет в руках кепку, смотрит в окно на луг, на кучу граблей, на поле алых роз и решительно говорит:

— Возни много. Платите — скошу, а так — расчету нет.

— Видите ли, дорогой, у нас всегда это делают сторожа.

— Я косарем не нанимался.

Косячкову почему-то становится стыдно за Ефима.

— Ну, что же… ладно… жаль, — смущенно говорит он, сдвигая тонкие брови.

Ефим уходит. В соседней комнате сидит Варвара. Она укоризненно качает головой.

— И как вы могли такому человеку отказать? Неужели какие-то полсотни дороже нашего парка? — удивляется она.

Ефиму делается неудобно и досадно на себя.

— Да ведь, знаете, наш брат прежде ляпнет… скажет, а потом подумает, — тихо говорит он.

…Хорошо, привольно махать косой на полянках, забросанных цветами и залитых солнцем. В траве хоронилось много маленьких серых зайчат. Они попадали под косу, гибли, и, как Ефим ни оберегался, к вечеру их набиралась целая кучка.

Ефим сушил траву, сгребал, сметывал в стожки. Пахло молодым сенцом, а с гор наносило запах снега…

Однажды Ефим пришел на дежурство в новом пиджаке, выбритый.

В парке пусто — близится гроза. Над горами поблескивают молнии. Становится душно. К луне подползают пухлые тучи. Листва висит не шевелясь. Сладко и приторно пахнет цветами, они заполонили весь парк. Он в темноте представляется глухими дебрями. Сочные листья, как мокрые, мерцают лунными пятнами. Трава глянцевито светится.

Ефим подтягивает голенища сапог и решительно направляется в угол парка, где сторожит Варвара.

Посередине гладко обритой полянки — стожок, рядом — темная, раскидистая ель, а под ней — Варвара.

Движения Ефима становятся нерешительными. Ему кажется: нельзя говорить о том, что переполняет душу. И нельзя прикасаться к Варваре, иначе испортишь то, что еще никогда не испытывал.

Ефим идет медленно, не сводя глаз с Варвары, идет словно по трясине, и ноги осторожно нащупывают кочки, чтобы не оступиться.

Еще не скошенная трава — по пояс. Она сухо звенит. Семена засохли, цепляются за брюки колючками, колосками, усиками. Ноги задевают стебли, и цветы осыпаются, пачкают желтой пыльцой, тоненько гремят горошками семян в маленьких коробочках.

Ефим несмело выбирается на обритую полянку. Варвара замерла, облитая луной: она не то спит с открытыми глазами, не то что-то напряженно слушает. Потом Ефиму чудится, что она плачет, — глаза сверкают, как в слезах. Затем он видит: она ласково улыбается.

— Уж больно на земле-то хорошо, — говорит она почти шепотом, — и помирать не хочется…