Большая родня

— Так их! — энергично закричал Анастас, бросаясь к замку пушки. Из винтового отверстия горьким перегаром ударил дым, и его тугие завитки сразу же остановил новый снаряд.

— Так их! — снова ударил молотом Мирошниченко — и задрожала нива.

Стаей грачей бандиты слетели с коней и опустились на пашню. Над самой землей замигали неровные огоньки. Из обрезов они вырывались большими, тревожными для глаза вспышками, но на самом деле на расстоянии были более безопасны, чем мелкие вспышки винтовок. Иван Тимофеевич это хорошо знал и, вжавшись тяжелым телом в бороздку, не спеша бил из винтовки по небольшим светлячкам.

Свой обрез он уже успел отдать менее опытному стрелку Степану Кушниру, который лежал рядом во второй бороздке и немилосердно ругался после каждого выстрела: этот коротыш сильной отдачей чуть не выбрасывал человека из земли.

— Обманули, обманули вы меня, Иван Тимофеевич, — в конце концов не выдержал Кушнир.

— Каюсь, есть такое дело, — согласился. — Но ты же сам видишь, это на пользу идет.

— А то бы утерпел, будь иначе? Только это-то и утешает меня. Все меньше на какую-то нечисть для революции станет. Так ли я думаю?

Но Иван Тимофеевич ничего не ответил. Совсем недалеко взметнулась вверх, выпрастываясь, неуклюжая длинная фигура, что-то загорланила, и сразу же высокий натянутый вопль перешел в хлипкий, простуженный клекот.

— Жри теперь землю, — коротко откусил Иван Тимофеевич Бондарь, перезаряжая винтовку.

— Вот и нет уже одной контры.

— Хотел бы, чтобы все они за одну ночь свинцом утихомирились.

— Усмирим. Но не всех сразу. На все свое время приходит, как говорит Мирошниченко… Ох, и отдает! Уже плечо у меня ревом кричит, — поморщился Кушнир. — Кажется, отодвинулись бандиты от нас… Иван Тимофеевич, а вам не страшно?

— Ну пока что труса не праздновал.

— А мне страшновато, — признался Степан, и голос его перешел во взволнованный шепот. — Не подумайте, что за шкуру дрожу. Она у меня успела одубеть. Раньше и о смерти не так думалось. А вот теперь, когда аж четырнадцать государств от нашей молодой страны по норам драпануло, — страшно не хочется под бандитскую пулю попасть. Возле своей земли походить хочется. А посмотришь, как ее всякое воронье рвет в клочья, так сердце лопается. Будто не землю, а его рвут на части.

— Но землю у нас никакая сила не отберет, — коротко сказал Бондарь.

— И я так думаю… Хочется при своей власти пожить, по-новому, как товарищ Ленин учит. Это когда недавно наш Савченко начал на заводе объяснять размышления вождя, так в сердце надежды не вмещаются. Вся наша страна перед глазами, как солнце, встает. И так хочется жить, ну прямо рассказать нет силы. Как будто только что на свет появился. Вы старше, Иван Тимофеевич, где-то этого и не чувствуете.

— Нет, чувствую, — сдержанно ответил и лишь спустя время прибавил: — Поэтому и лежу с винтовкой тут, а не завалился барсуком на печи… Прислушайся — откатываются гады.

— Откатываются. Мирошниченко славную штуку с пушкой придумал.

— Подожди, что это за топот от леса? — сказал настороженно. Дорога снова загудела копытами — и среди бандитов пронесся разгонистый крик.

— Кажется, подмога чертям пришла! — обеспокоенно промолвил Бондарь, прислушиваясь к глухому звону земли.

— Так оно и есть! — встал Кушнир.

— Эх, не вовремя… Опоздали бы на какой-то час — и от них, проклятых, духу бы не осталось.

Отчетливым голосом Донелайтис дал какое-то распоряжение, и на пашне забухали шаги красноармейцев. Артиллеристы оттянули пушку назад, потом что-то озабочено промолвил Мирошниченко, и через короткие интервалы на дороге начали рваться снаряды, нащупывая подвижное логово врагов. Но оно с гиком и свистом проскочило между разрывами, спешилось и черным потоком бросилось в обход комитетчикам.

— Держись теперь крепко, Степан! — Пригибаясь, Бондарь побежал наперерез подвижному клубку.

Кушнир зачем-то тоскливо оглянулся вокруг, вздохнул и побежал за Иваном Тимофеевичем, на ходу стреляя из своего громобоя.

Пули с тоскливым струнным жужжанием все гуще оплетали погожую ночь, злобно, с фырком, бороновали свежую пашню, сбивали гребни неулегшихся комьев. Небольшая группа бандитов метнулась к пушке. Донелайтис и Мирошниченко первыми бросились им наперерез. И тотчас от овражка совсем нежданно по бандитам коротким, злым перебором ударил пулемет.

— Рабочий отряд подошел! — радостно воскликнул Мирошниченко, простреливая пашню, которая извивалась темными пятнами удирающих врагов.

— Почему так думаешь? — напряженно прислушивается к выстрелам Донелайтис.

— Узнаю пулемет и руку паровозника Фиалковского. Слышишь, как строчит? Коротко, решительно, с душой. По-рабочему.

— Это хорошо. Теперь Савченко не выпустит бандитов. Ох, и молодчина человек!

— К нам подступает. О людях в первую очередь беспокоится.

И в самом деле, скоро комитетчики соединились со всем вооруженным рабочим отрядом сахарного завода.

— Ну как, орлы? Бьем врагов? — подошел к комитетчикам с браунингом в руке высокий котельщик Савченко.

Даже в темноте его голова светилась мягкой волнистой сединой, а взгляд горел молодым юношеским блеском. После революции 1905 года Павла Савченко, кудрявого, веселого юношу (он даже самого князя Кохана удивил изобретениями) из каменец-подольской крепости погнали в Сибирь. С севера он вернулся спокойным, даже строгим человеком, обкиданным морщинами и усыпанным сединой; вернулся грамотным большевиком, с немалым опытом подпольщика. Дома Савченко никого не застал: мать, не дождавшись сына, умерла в холодной вдовьей лачуге, а братья и сестры разбрелись на заработки по экономиям и заводам. Директор сахарного завода, зная, какие у котельщика руки, поломавшись, принял-таки его на завод. А в 1917 году Савченко с передовыми рабочими разбил охрану князя Кохана и взял завод под опеку профессиональной организации.

— Кажется, вовремя подоспели, — припал командир рабочего отряда к влажной от росы станине. — Интересно воюете.

— Ох, и вовремя, — весело промолвил Мирошниченко. — Думалось… да что там говорить, очень тяжело приходилось нам. Погибли бы без вас.

— А вы плохое место выбрали для маневрирования, — тихо сказал Савченко. — Пушечный огонь переносим к лесу. Свирид, отсекай отступление контре, пока они не опамятовались.

— Есть отсечь отступление.

— О, у Фиалковского пулемет перегрелся. Товарищ Ильин, поднеси пулеметчикам воды.

— Есть поднести воды…

— Слышишь, как вокруг загудели голоса? — улыбаясь в короткие обрубки усов, промолвил Бондарь к Кушниру.

— Еще бы не обрадоваться! Сказано: рабочие пришли, надежда наша. — Выстрелил в короткую вспышку и вдруг совсем неожиданно промолвил мечтательно:

— Посмотрите вокруг… Видите, как поднимается земля на рассвете.

Луна взошла поздно, и тучи, раструшенные, как пучки ромашкового сена, вдруг посветлели, задымились, ожили и побежали на запад. Между берегами неясно очертилась линия Буга. Свесив головы, дремали кони, а Тимофею до сих пор не спалось.

Отягощенный мыслями и надеждами, полегоньку ходил он полем, как никогда еще по нему не ходил. Неразговорчивый на людях и дома, он теперь вволю говорил сам с собой, совещался сам с собой, а иногда с женой и с сыном: ощущал, что они рядом с ним, позови — и откликнутся на его голос, подойдут к нему.

И слова у Тимофея теперь были теплые и ласковые, как в полдень пшеница, нагретая июльским солнцем. И по-новому перемежались в них извечные чаяния и заботы, живущие рядом в сердце бедняка, который за век хлеба не наелся. И мысли Тимофея были поэтичные, как всегда поэтичны мечты о честной, лучшей жизни…

Вспашем тебя, нива, засеем. Не зерно, а сердце свое вложим в тебя, чтобы родила ты нам счастье, чтобы не бросала в люди нищих и побирушек, не гнала своих тружеников на край света за той копейкой, за тем исстрадавшимся куском батрачьего хлеба… Всем своим телом он ощущал эту землю, которой его сегодня наделил закон Ленина.