Большая родня

— Зря. Такой день… Слышите, как в селе поют?

— Еще бы не петь. Эх, если бы еще скота больше, — призадумался Свирид Яковлевич. — Чтобы каждый бедняк по лошаденке имел. А то ведь опять-таки за тяглом придется не одному идти на поклон к кулачью, отдавать землю исполу [6]… Как твое столярничество, Дмитрий?

— Ничего, — ответил сдержанно.

— Знаю, знаю, что хорошо. Старик Горенко не нахвалится тобой: золотые руки у тебя — говорит.

— Какие там золотые! Бывайте здоровы, — соскочил с телеги и легко, неторопливо пошел дорогой в село.

— Славный мальчонка, — похвалил Свирид Яковлевич. — Только такой же молчаливый, хмурый, как и ты. Сегодня на радостях еще хоть немного разошелся.

— Ну и хорошо. Что ему, с докладами выступать? — пожал плечами Тимофей. — Коня погонять сможет — и хватит. А возле земли уже и теперь соображает, как иной взрослый. Поле не разговорчивого — работящего любит.

— Хм! Куда загнул! — сердито и насмешливо фыркнул Свирид Яковлевич. — Вся наука, по-твоему, значит, чтобы парень только коня погонять умел. Много еще от тебя странного можно услышать. Не для того, Тимофей, революция пришла, чтобы дети наши только скотину умели за повод дергать. Не для того!

«Это он хорошо сказал: не для того революция пришла, — запоминает цепким крестьянским умом, который больше привык взвешивать, передумывать, чем обобщать. — С головой человек».

Земля в мелькании срывалась на дыбы, отлетала за бричкой и снова круто поднималась вверх. В ее пятнистых линиях Варчук четко видел очертания, приметы своего поля, которые наплывали и исчезали округлым числом «30». Этот нуль, как страшный сон, кружил и кружил, вытягивая за собой всю душу. «Тридцать десятин», — ныло и отекало от муторной злости все нутро.

Оставив позади Михайлюков хутор, бричка влетела в литинецкие леса, и Сафрон облегченно вздохнул, оглянулся вокруг, перекрестился и снова вздохнул. Все казалось, что за ним будет погоня, что кто-то из комбедовцев узнал, куда он поехал.

Острыми, неблестящими глазами осматривал лес вдоль дороги, надеясь встретить бандитский патруль. Но нигде ни души.

Измученные кони, тяжело играя мышцами, с карьера перешли на рысь, и зеленоватое мыло спадало с обрызганных удил на пепельный супесок, усеянный красными перезрелыми чашечками желудей.

Тишина.

Даже слышно, как желудь, стекая по веткам, падает на корневище, кузнечиком отпрыгивает от травы и удобнее льнет к земле, еще теплый, как ребенок, и плотный, как патрон.

Сафрон соскочил с брички, мягкой овсянкой тщательно и туго вытер коням спины, бока.

«Неужели выехали? — пробрала холодная дрожь. — Не может такого быть. А если помчались в другое село? Хоть на краю света, а найду их. Вымолю, выпрошу у Галчевского, чтобы всех комбедовцев передавил… Тридцать десятин отрезать, чтоб вас на куски, на маковое зерно порезали!» Вспухали, натягивались жилы на висках, и гудела, разрываясь от злой боли, голова.

— Вьйо, черти! — перенес злость на коней. Люто свистнул арапник, две мокрых полосы зашипели пеной на лошадиных спинах. Вороные тяжело застучали по дороге; за бричкой, мелькая между деревьями, побежало отяжелевшее предвечернее солнце.

Уже роса выпала на землю, когда Сафрон въехал в притихшее село и сразу же обрадовался, на надбровье разгладился покрученный пучок морщин. На небольшом мостике стояло двое бандитов в высоких, сбитых набекрень смушковых шапках. Недалеко от них паслись нестреноженные кони.

— Добрый вечер, хлопцы! Батька дома? — деланно веселым и властным голосом спросил: знал, что по-другому говорить нельзя — увидят кроткого мужика, так и коней заберут.

— А ты кто такой будешь? — Высокий неуклюжий бандит, играя коротким обрезом, вплотную подошел к Варчуку.

— Двоюродный брат отца Галчевского, — уверенно солгал Варчук. — Привез важные сведения о расположении первой кавбригады Багнюка, которая входит в состав второй красноказачьей дивизии.

— Ага! — многозначительно протянул бандит, и уже с уважением осмотрел Варчука узкими продолговатыми глазами. — Езжай в штаб. Там таких ждут.

— Где теперь штаб? В поповском доме?

— А где же ему быть? — не удивился осведомленности Варчука. — Где лучше еду приготовят, где лучшую постель постелют? — и засмеялся, нажимая на слово «постель», придавая ему оттенок многозначности.

Сразу за мостиком, у накренившегося плетня храпел на всю улицу полураздетый, облепленный мухами бандит. В изголовье возле пустой бутылки валялась шапка с гетманским трезубцем и желтой грязной кистью; из разорванного кармана, как струйка крови, пробилась нитка бус и бахрома тернового платка.

«За самогоном и сундуками не видят черти, как нас раздавливают». Недобрым взглядом окинул Сафрон неловко раскинувшегося бандита.

Перед крыльцом поповского дома Сафрона остановил вооруженный до зубов дежурный.

— Батьки сейчас нет дома. В отъезде, — неприветливо, исподлобья осмотрел острыми глазами высокого черноголового мужика.

— Нет? — призадумался Варчук. — Тогда я расскажу все начальнику штаба Добровольскому.

— Он сейчас занят.

— Что же, подожду.

— Жди. Только отправляйся на тот конец улицы. Не положено здесь всяким невоенным стоять. Поскольку — порядок!

— Порядок! Обожрались самогоном и все бурьяны под плетнями облевали.

— Ты еще мне сейчас скажи тут что-то. Я из тебя влет кишки выпущу! — оскалился бандит и рванул с плеча карабин.

— Пугай бабу свою на печи, а мы эту хреновину видели, когда ты без штанов… Ну, ну, сучий сын! За меня батька тебе, как цыпленку, голову свернет, — округлыми черными глазами впился в бандита. И тотчас кто-то весело позвал:

— Го-го-го, Сафрон Андреевич! Каким ветром занесло сюда?

Бандит сразу же присмирел и подался вглубь крыльца.

— Емельян! Емельян Крупяк! — удивился и обрадовался Варчук, и его черная мохнатая рука с надеждой ухватилась за сухие костлявые пальцы бандита. Тот, улыбаясь, стоял перед ним в красных плисовых штанах, невысокий, подвижный, сияя мелкими острыми зубами. Его темно-серые, поставленные косо глаза, остро врезались в тонкую переносицу, менялись льющимся потайным светом.

— Добрый вечер, Сафрон Андреевич. И вы к нам приехали? Навсегда, может? Хвалю, хвалю за решимость. Воевать против коммуны захотелось? — быстро забарабанил Крупяк. — Не сидится на хуторе? Печет? Примыкаете к нам?

— И рад бы, так годы не те.

— Годы, годы! О, что вы делаете со мной! — махнув широкими штанами, встал в театральную позу Крупяк и засмеялся. — Значит, некоторые сведения батьке привезли?

— Не без этого, — ответил сдержанно. — Но, говорят, батьки нет.

— Нет. В Майдан Треповский [7] поехал. Учился там когда-то. Ну, и где-то над Згаром краля завелась у него. Он отец не одной девки, — пошутил и первый засмеялся, довольный своей остротой.

— Нашел время с бабами возиться, — недовольно насупился Варчук. — А здесь, Емельян, такая беда, что хоть в землю провались. Если вы не поможете, то и от нас помощи не ждите. До последнего ростка выкорчевывают, до последней ниточки.

— Отрезали землю? — сразу догадался Крупяк, и на его подвижном лице разлилось сочувствие.

— Отрезали, — чуть не задыхался, вырывая изнутри клекочущие слова. — Это все равно, что перерезали меня пополам и бросили посреди дороги. Сколько я ради той земли старался. Тянулся до того достатка, и поплыло мое счастье старцам в руки. Когда бы сердце вырвали, то и тогда легче было бы… А то землю!

— Ненадолго, — уверенно заявил Крупяк. — Большая помощь должна нам прийти с запада. Не сегодня-завтра с Польши прибудет батька Палий. Это, конечно, только зацепка для бучи, а там такая закрутится катавасия, что большевиков как ветром сдует.

— Если бы так было, если бы того бог дал, — и по привычке хотел перекреститься, но, встретив насмешливый взгляд Крупяка, одернул руку назад и уже просительно заговорил: — Емельян, помоги мне, век буду благодарить… Не могу я так приехать домой, душа разрывается от досады. Как сделать так, чтобы одним махом, к чертям, покончить с нашими комбедовцами? Сегодня подходящее время, очень подходящее: войско выехало из села на облаву. Одни обозники остались.