Большая родня

Это раньше он искал в светлом приволье утешения, душевного равновесия и защиты. А в годину лихолетья этого всего потребовала от него его земля и его большая родня. И он не остался в долгу перед ними. Сполна жизнью платил за то, что породило жизнь. И теперь Дмитрий понимал, что не только идет к своему счастью, своей любви, своей земли, а и она приближается к нему, доступная и радостная, вытирая слезы скорби и боли. И не прошли напрасно его годы, так как вовеки будут жить в памяти те села, леса, долины Побужья, где он за свою землю резал, и бил, и топил скверну, которая хотела гадючьей слизью отравить весь мир, высосать ум, ослепить вдохновенное зрение, всю величественную восхитительную красоту нового творца, сковать все ржавой колючей проволокой.

Наплывали события и воспоминания. Вспоминались живые и мертвые, и радость притемняла печали, как те облачка притемняют солнце. И снова уходила скорбь пережитого, ибо не на ней держится жизнь.

Прошли незабываемый партизанский парад 25 марта в полуразрушенной, обгорелой Виннице, оформление документов в селе Сокоринцах, прощание с друзьями, с Иваном Васильевичем, переходящим на руководящую партийную работу. И все это окутывалось такой душевной теплынью, как весенняя земля окутывается первым паром.

— Дмитрий Тимофеевич, Большой путь поднимается, — наклонился к нему Григорий Шевчик, который стоял возле кабины.

Все больше раскалывались тучи, и в небе уже струились чистые голубые реки, и солнце то вытекало на глубокие проруби, как лебедь, то снова пряталось в просветленной объемистой крутизне.

Дмитрий легко вскочил на ноги, а за ним начали вставать из брезента Тур, Созинов, Андрей, Соломия, Нина и Ольга Викторовна.

Голубой волной поднималась над теплыми нивами и выгибалась, словно приближаясь к своим защитникам, извечная дорога. Полуденное небо вдруг, разгоняя вокруг тени, посеяло серебряным зерном, и Шлях ожил, зашумел, как река. На горизонте поднималась старая могила и, словно побратим, подходила к братской, партизанской, еще не успевшей ни обветриться, ни зарасти степным ароматным зельем.

Шляхом ехали, шли натруженные, похудевшие, но веселые люди, возвращающиеся из неволи. В небольшую двухколесную тележку впрягся пожилой чернобородый крестьянин, позади шла женщина, подталкивая руками это немудрое сооружение, а в сделанной из лозы колыбели, тесно прижавшись друг к другу, словно птенцы в гнезде, сидело трое одно в одно чернявеньких детей.

— Самое дорогое сокровище везут, — глянул Созинов на Нину и улыбнулся.

— Самое дорогое, — повторила она.

Вот уже оставили позади полуразрушенную топографическую вышку, и впереди мощно поднялись два дуба-ровесника. На плечи им небо положило громаду туч, что хотели и не могли придавить своим весом мужественную горделивую силу, до сих пор не сбросившую прошлогодней листвы.

Учащенно дыша от щемящего волнения, Дмитрий, будто вино, пил еще разреженный апрельский воздух, любовался и вбирал глазами и поля, и черные дороги, и дальнюю дугу леса, и столетние развесистые липы; они уже веяли тем пресноватым глеем, который пеленает каждый листок в набухшей почке. Вдали по неясным абрисам кустов он узнал капризные очертания трех прудов, и молодость на миг повеяла над ним грустно-радостными воспоминаниями и снова отплыла, как лодочка к другому берегу.

Приближались сады его села, переполовиненного, изуродованного, сожженного. Приближался тот мир, с которым он никогда не расставался, даже во снах, в котором он родился, жил и умрет, в котором родились его дети и родятся его внуки. И он с людьми будет обновлять, заживлять раны, перепахивать рыжие пожарища, поднимать новые дома, засевать добром свою землю, выходить в молочно-голубые рассветы с сеяльщиками, добрея сердцем, строить счастье. Для этого следовало жить и бороться, за это с легкой душой можно было и умереть.

На высокой обочине Шляха он увидел женщину с девушкой. И скорее чувством, чем умом или глазами, узнал свою жену.

«Видно, не впервые выходит встречать» — ускоренно забилось сердце, и он кулаком ударил по кабине.

— Югина Ивановна встречает вас, — открыл дверцу Пантелей Желудь.

— Югина Ивановна. Ты гони машину в село. Пешком пройдем! — соскочил с Андреем на землю. Почувствовал знакомое, удивленное и радостное восклицание, на ходу поправил кобуру парабеллума и бросился навстречу жене. Радушный голубой взгляд так же чисто повеял, как в давние годы. Только в уголках глаз и под глазами уже выткалось тонкое плетение морщин, в густой пряди волос кое-где серебрилась паутина и резче обозначились линии у рта.

— Прибыл, Дмитрий мой! — задыхаясь, поцеловала его и Андрея. Потом вытерла глаза платком, ухмыльнулась и еще раз припала устами к Андрею и к Дмитрию.

— Отец, брось! — смеясь, закричала Ольга, когда он поднял ее аж до веток развесистой липы.

— Вот и не брошу! — качнул дочь влево, вправо, а потом, раскрасневшуюся и радостную, осторожно опустил на землю. — Растешь ничего себе. Видно, партизанский хлеб на пользу пошел!

— А вы же думали! Не только вам пошел на пользу, а и нам всем… Андрей, это правда, что тебя еще и партизанской серебряной медалью наградили?

— Правда.

— Так это возле тебя мне будет страшно даже сидеть.

— Конечно, страшно. Как начнешь выдумками сыпать, то получишь, — шутливо замахнулся рукой на сестру.

— Ой, не буду! — так же в шутку уклонилась от брата и пошла рядом с ним впереди родителей.

— Что теперь будешь делать, Дмитрий?

— Завтра же начинаем вести хозяйство с Григорием в колхозе.

— Хоть бы отдохнул немного… Можно было бы за три года.

— Нет, нельзя. Давали на месяц отпуск — отказался.

— Почему? — изумленно взглянула на мужа, а тот, медленно идя по подсушенной, еще податливой земле, рассудительно начал говорить:

— Работы столько теперь, что грех забывать об этом. Еще фронт ждет нашего подспорья… А потом, если начну отдыхать, — заболею. За это время в напряжении держал себя. А чуть попущу подпруги — слабость с ног свалит. Так, чтобы не болеть, надо сразу десятым потом изойти, простуду разогреть, разогнать… Вот какие дела. Ну, а ты как же? — посмотрел прищуренным ласковым взглядом на жену.

— Я? — прижалась к мужу. — Радуюсь, печалюсь и снова радуюсь — все вместе наплывает, Дмитрий, — улыбнулась, вздохнула и снова улыбнулась.

За деревьями качались очертания обугленного села, чернимы озерцами пятнались руины дворов. И все равно где-то в долинке звучала девичья песня, а с другой стороны равномерным стуком отвечал топор и мягко шелестела по древесине продольная пила.

И шумела весенним шумом широкая дорога, величественно и легко поднимаясь над притихшим перед пробуждением безграничным привольем.